Ирина Лазаренко - Хмурь

Нет, люди не стали бы делать хмурей как лекарство, им бы это просто в голову не пришло. Да мы и не смогли бы исцелить мир: нас мало, а его – много, и еще больше в нем болезни. А вне Хмурой стороны мы – самые обычные люди, разве что слишком важные от осознания своей второй сущности. Как всякие другие люди, мы и своевольничаем, и ленимся, и опаздываем… Нет, не то. Всё это не то. Мы – не то.

Зло солнечного мира исходит от людей. А подобное устраняется подобным только с перепою.

И ещё на поле брани. Мы были созданы не как лекарство, а как оружие, но никто из других выучней этого так и не понял.

– Чтобы лечить мир, нужно было големов наделать, – говорю я. Не хочу ничего объяснять Гному. Не теперь. – Пару сотен. Они б работали без продыху лет по сто, хоть во всех землях сразу, не вылезали б из Хмурого мира и частой бороной корчевали зло. Не то что мы.

Подбираю несколько комьев земли и по одному бросаю их в овражек. Гном долго молчит, потом качает головой и говорит:

– Невозможно.

– Конечно, невозможно. Наставники ж не чароплёты.

– Для големов невозможно. Немыслимо прийти на Хмурую сторону бесчувственным куском глины. Не испытывающим рвения восстановить справедливость, наказать виновных, уменьшить зло.

Я бросаю в овражек последний ком земли.

– Знаешь, мы тоже не венец совершенства.

– Не оспоришь. – Гном некоторое время молчит. – А если бы Чародей прожил несколько дольше? Если бы успел тщательней изучить Хмурую сторону? Сумел бы он улучшить её – придать самосильности, к примеру? Тогда бы в нас не было потребности, она сама б чинила справедливость сразу и повсюду.

– Может, он и хотел. Может, для того и писал свои заметки. А потом взял да помер.

Гном хлопает ладонью по траве.

– Так ведь мы и есть големы! Нас попросту вылепили по чародейским описаниям…

– …из говна и веток…

– …потому что ничего другого не оказалось под рукой. Наверняка мы используем лишь незначительную часть хмурой силы, просто не умеем брать нужное, у нас нет таких способностей и чувств, как у чароплётов… Мы лишены их так же, как глиняные големы лишены человеческих чувств. Мы – подобия. Поделки.

– Зато големы по сей день стоят, а чароплётские кости давно в земле сгнили, – говорю я сердито, потому что мне не нравится, когда о моих умениях отзываются с небрежением. – Да к тому же теперь наставники будут делать хмурей подобротней нашего. Сами так сказали.

Гном кривится и мотает головой, словно лошадь, отгоняющая слепня. Не хочет он говорить об этом. Ну и правильно. Я тоже не хочу.

Еще бы не думать.

Возвращается Туча с корзиной, пахнущей хлебом. Под мышкой у нее большая фляга.

– Вожак велел передать, – бормочет она и сгружает всё принесенное перед Гномом.

Он хлопает ладонью по траве, приглашая Тучу садиться рядом, и та усаживается. Глаза у нее блестят.

– Что это за костры? – спрашивает Гном между прочим, выкладывая лепешки из корзины. Я бросаю рядом кислые листья со сладкой начинкой, которые не добрались до Сплюхи.

– Да вот, появляются иногда, – Туча пожимает плечами. – Не знаю, зачем это. Нам-то костры на дороге ни к чему, мы путь к озеру знаем и без них, а по ночам не ходим. Да и вообще не ходим в ту сторону, нечего нам там делать. И вожак не велит. Верно, там силы недобрые водятся.

– Вожак не велит, – повторяет Гном и начинает возиться с пробкой фляги.

– Не пей бр-ражки, приблуда! – взвивается вдруг колпичка и громко хлопает крыльями.

– А мне хочется! – вызверяется на неё Гном. – Утихни, жаркое!

– Ты чего? Это же просто птица, – повторяю я недавние слова Тучи, а Гном ворчит что-то неразборчивое.

Остаток вечера мы проводим на склоне, попиваем из деревянной фляги крепкую бражку, воняющую болотом, заедаем пресными лепешками и сладкими орехами, смотрим на костры вдалеке, слушаем задорную ругань колпички и бесконечные истории оживившейся Тучи.

Про то, что дочка их вожака носит дитя Зубатого, который сын Белого, который подмял под себя все приозерное Болотье. Что их селение теперь должно породниться с родом Белого и перебраться ближе к озеру, что будет очень хорошо, потому что болото уже подошло вплотную к южному краю селения, и жизнь становится всё труднее, а в приозерном крае жизнь, напротив, очень неплоха. Что сама Туча боится Белого, и Средьземого озера тоже боится, и что их вожака связывают с Белым какие-то нехорошие дела, по которым и горят эти костры на пути к озеру. Во всяком случае, Туча так думает. Но другие жители поселка очень довольны, что дочь вожака носит дитя Зубатого. А Туча – нет, недовольна и боится.

– Бабки говорят, я слишком много думаю, – говорит она, лихо отпивает из фляги и закашливается.

– Это осуждается? – спрашивает Гном. Он сидит, задрав голову, хочет высмотреть звёзды за дымным небом.

– Да вот еще бы, – Туча хихикает. – Девке ведь не положено думать. Умную девку даже третьей женой никто не возьмет.

– А, – говорит Гном.

О, что бы ответили на такое наши хмурии! Особенно Птаха! Я представлю себе выражение её лица и вспыхнувшие щеки, и упертые в бока руки и начинаю смеяться вслед за Тучей.

– Дур-ралеи, дур-ралеи! – надрывается колпичка.

Болотье обнимает мокрая серая ночь.

Я просыпаюсь от того, что Гном трясет меня за плечи.

– Я понял, – шепчет он, и в горле у него клокочет, – это коврики, их тканые коврики!

Вяло машу рукой: дай поспать! Сначала с Тучей возню устроил, а стоило мне задремать – он меня трясет и шепчет какую-то дичь.

– Коврики! – Гном повыше поднимает свечу – будто спицу воткнули в глаз.

– Что – коврики? – с трудом проморгавшись, смотрю на тот, что висит над моей койкой. Стены сжимаются, и потолок опускается пониже, чтобы тоже посмотреть. – Что это?

Гном наклоняется к моему уху, едва не уронив на постель свечу, и придушенно шепчет:

– В них путаются сны! Это коврики воруют сны, понимаешь?

Смотрю на цветастую сетку. Сеть. Её ячейки провисают посередине так, что коврик улыбается мне десятками цветастых ртов.

– Коврики, – повторяю я.

Огонек свечи дрожит, тканая сеть посылает мне воздушные поцелуи десятком улыбчивых ртов, шепот Гнома становится оглушительным, над соседней койкой взлохмаченным призраком поднимается завернутая в одеяло Туча и говорит, что ей плохо, что у нее в голове всё взрывается и шипит. Я смеюсь, потому что в голове ничего не может шипеть, а может только пениться. Мой смех – еще громче шепота Гнома, и вместе им так скучно, что непременно нужно позвать к себе «Бом-м, бом-м», и это так здорово, что коврики на стене от радости начинают петь варкские песни, и стучат разбросанные кем-то камчётки, а Туча хочет сплясать, но вместо этого падает на пол. Большая кочка с зеленым хохолком кричит «Кар-раул, кар-раул, не пей бр-ражки!» и бьется головой в окно, и Гном вдруг становится таким маленьким, что больше не может держать свечу. Свеча падает на пол и катится к Туче, чтобы подоткнуть ей под бок одеяло, а кочка не помещается в окно и пинком выбивает двери, вбегает в дом, разделившись на много маленьких кочек с варкскими сигилями в руках, и они тоже должны запеть песни, и тканые коврики им подпоют и пошлют воздушные поцелуи.