Ирина Лазаренко - Хмурь

Не зря я так старалась проявить себя, когда выполняла то маленькое задание для него. Прям из шкуры выпрыгивала, чтоб показать, сколько пользы от меня может быть. Так выпрыгивала, что до земледержцевого ложа достала.

Но не успели мы обрадоваться, как Веснушку заслали мрак пойми куда, в варочьи земли. Хотя она очень рассчитывала на место в ближнем восточном пределе и тоже выпрыгивала там из шкуры. Но вот поди ж ты.

И очень быстро я поняла, что моя радость тоже была преждевременной. Кажется, меня взяли сюда вовсе не в качестве могучей хмурии, а только как украшение и земледержцеву постельную грелку.

Сохач и Мел, третий хмурь, определенный сюда наставниками «согласно известным им требованиям», тоже проводят дни в праздности, а ночи – в постелях разных дам. Между нами нет тайн и «слишком личных» тем, как называют это люди в замке. Попробуйте, повзрослейте в закрытой обители, где на двоих девчонок приходится девять парней – и для вас тоже не останется ничего «слишком личного».

Сохач говорит, что в череде сменяющих друг друга женщин есть что-то надрывное, и я понимаю, что тем же словом могу описать страсть земледержца ко мне. Надрывная. Быть может, не вполне искренняя. Расчетливая.

Нас троих непременно и до жути настырно демонстрируют послам, которые прибывают сюда во множестве едва ли не каждый день. Много едет их из Подкамня, я уже почти привыкла, что повсюду толкутся неповоротливые варки в расшитых рубахах и бородах-косицах. Чуть меньше прибывает посланцев из Порожек – все как на подбор, загорелые, темноглазые, белозубые, Веснушка бы при виде их потеряла сознание от восторга. Иногда еще появляются какие-то оборванцы разбойного вида, и Мел говорит, что они из Болотья.

Из нашего родного Загорья нет никого, и речей о Загорье нет совсем, словно оно пропало с карт. Из Энтаи тоже никто не едет, но тут всё ясно: появись здесь энтаец, его бы живьем сожгли, пожалуй, а вздумай Полесье отправить в Энтаю своего посла – его бы там скормили гигантским говорожабам.

Мы трое присутствуем на всех-превсех официальных приемах и ужинах, нас всячески выставляют напоказ встречным и поперечным, только что не размахивают нами на манер хоругвей. Мел – единственный из нас, кто не скучает на этих ужинах, слушает во все уши, временами вставляет словечко, а иногда еще я вижу его, беседующим с пришлыми. Не знаю, что в этом может быть интересного? Разговоры о совместной тавернской почте Полесья, Подкамня и Порожек, о торговых путях из Подкамня до озера через Полесье, о закупке руды и камней на граничных пределах, о ценах на руду и камни от варок, о ценах на краски и ткани от южан…

Ох, нет. Я понимаю, что всё это наверняка важно. Совместная работа, новые связи между землями и всё такое. Но интересней от этого не становится.

В замке и в округе про хмурей рассказывают правдивые, приукрашенные и насквозь лживые истории. Нашим именем, наверное, даже пугают малышню. Но, кажется, нас не собираются здесь использовать по прямому, хмурьскому, назначению. На кой мрак нужно было так долго и трудно учиться, спрашивается? Чтобы стать пугалом для детей и послов?

Я – наконечник стрелы… Я вершу справедливость…

По обрывкам фраз, по зачарованным взглядам местных и пришлых мы понимаем: слава хмурей гремит и ширится, на нас оглядываются, с нами считаются, нас побаиваются… даже свои. Даже те, кто делит с нами ложе.

Почему же нам не дают никаких заданий, чтобы подтверждать эту славу делами?

Может быть, слухов так много, что слава стала слишком большой для нас?

Или злоумышленники впадают в такой трепет перед хмурями, что для нас никаких дел не находится?

Или делами теперь занимаются другие хмури, а мы трое – вообще не для этого?

Дни мелькают один за другим, и вопросы всё сильнее жгут мой язык, желание получить ответы свербит в пятках, а шило в известном месте не дает махнуть на всё это рукой. Промаявшись некоторое время и поняв, что не отпустит, я выпрашиваю у земледержца несколько свободных дней и отправляюсь в обитель.

Только у своих наставников я смогу получить нечто похожее на ответы.

Или нет.

В моей камере отличный потолок – деревянный, по-весеннему пахучий, весь в маленьких темных листиках. Эдакий вежливый поклон в сторону пленников, чтобы не чувствовали себя оторванными от мира. Каменный потолок был бы куда более унылым, бесспорно.

– Чтоб им сгореть, деревяшкам ходячим, – тоскливо говорю я, рассматривая маленькие листики.

– С твоей рукой всё будет в порядке, – ворчит собиратель Псина и звенит своими склянками. Чувствую, как он начинает обтирать запекшуюся кровь с пальцев. Пока еще не больно.

Камня в Энтае почти нет. Весь испытарий – из живых растений. Ветки-клетки, лозины-веревки, колодки-стволы – всё подчиняется командам энтайцев и ведёт себя как большая дрессированная зверушка.

Смотрю в потолок, на темное бугристое дерево, на маленькие листики. С такого роскошного потолка просто обязаны сыпаться ядовитые пауки.

– Чтоб им сгореть, – повторяю я. – Вместе с испытариями и деревянными листиками. Миру пойдет на пользу, если ходячие деревяшки сгорят.

Полесский земледержец рано или поздно про это узнает. И очень рассердится, потому что хмури ему нужны для своих важных целей. Потому земледержцево войско придёт в Энтаю и сожжет её ко мраковой матери, хотя местные деревья не горят. Так-то.

– Да что ты можешь знать об энтайцах, – беззлобно ворчит Псина, – вы же с перепугу отгораживаетесь от них, строите свои пределы, распускаете глупые сплетни…

Я резко поднимаю окровавленную руку, как будто Псина не с ней возится:

– Вот это что?! Глупая сплетня?!

– Это – страдание во имя учения, – терпеливо, как маленькому, говорит он. – Энтайцам просто приходится делать это. Если б жители окрестных земель не были так настроены против них, если б интересовались лечительными премудростями, да и другими тоже… тогда бы этого делать не пришлось. Сообща вы создали бы большие, сильные испытарии да учительные центры, и опыты бы там проводили не над вами, а над какими-нибудь никчемными…

Псина осекается.

– Над бездомными, – соображаю я. – Над бродягами. Калеками. Нищими. Сиротами. Над теми, за кого никто не вступится и кого кормить никто не хочет.

Псина оттер корку засохшей крови, и теперь начинает поливать мою руку из фляги. Притупившаяся было боль вгрызается в обнаженное мясо. Я корчусь у стены, стараясь не завыть. Бугристые стволы давят на спину, как маленькие кулаки.

– Всё было бы не так, – Псина треплет меня по плечу, другой рукой придерживает за локоть, чтобы кисть не болталась и не скребла об пол.

Наверное, я метаюсь, не знаю, всё заслоняет белая пульсирующая боль и злость на Псину, который так спокойно говорит жуткие вещи и одновременно еще умудряется заискивать.