Ирина Лазаренко - Хмурь

– Ниоткуда.

Псина захлопывает пасть и отводит взгляд.

Молчим. Я размышляю, сгибая-разгибая вывихнутую на днях ногу. Псина хорошо ее вправил, но она всё еще болит. И под ушами болит – почему-то деревяшки думают, что лучший способ расположить «испытуемого» к разговору – это тыкать его шилом в шею. И еще много чего болит. Но после обители к боли и крови мне не привыкать.

Только иногда крови из меня течет много, и тогда в голове начинает тревожно звенеть, и деревянные потолки наклоняются ко мне, чтобы рассмотреть получше, а в маленькие окна заглядывают огромные кочки с ветками-хохолками.

И почему-то мне всё время снятся исключительно похабные сны, хотя никакие события ничего такого не навевают. Сны приходят каждую ночь, и я не могу вынырнуть из них, во сне мне чудятся прикосновения, то ли человеческие, то ли нет, слышатся голоса, сосредоточенные и деловитые, совсем не подходящие к тем картинам, что буйствуют у меня перед глазами. Я не могу очнуться от них сам, болтаюсь на грани сна и яви, а в себя прихожу поздним утром, совершенно вымотанным. Быть может, это часть «испытаний».

Со стуком закрывается-открывается коробка с собирательскими принадлежностями. Псина не уходит. И я в кои-то веки не хочу оставаться в одиночестве, не хочу, чтобы собиратель уходил – тогда мне останется только ждать вечера, когда без скрипа откроется шипастая дверь, и меня снова поведут на что-нибудь «испытывать».

Нет уж. Я намерен выбраться отсюда до того, как деревяшки окончательно меня изувечат. Есть у меня одна странная мыслишка.

– Ты говоришь, я ничего не знаю об энтайцах. Это не так. Я знаю, что они живут маленькими группами, оставляя пустыми большие куски леса. Они используют вместо факелов верхние ветки высоких деревьев, напитанные солнечным светом. У них нет главных энтайцев, они – как мураши, каждый со своей задачей, но каждый может и заменить другого. – Приподнимаю руку. – И они, как оказалось, используют железо. И стекло. И кожи. И ткани.

Хотя в Энтае не добывают руду, не убивают животных и не держат преобразующих установок вроде плавилен. Представить энтайцев, чешущих шерсть, я мог бы только после Хрычевой сливовой настойки. Так откуда у них все эти вещи? Псину я не спрашиваю, не ответит – вон, глаза отводит. Ясное дело, энтайцы с кем-то торгуют. Во времена войн и вскоре после них можно было кивать на разбойников, мародеров, наемников – а в последние пять-семь лет?

– Почему ты помогаешь им, Псина? Тебе не противно?

– Я делаю доброе дело, облегчая страдания людей. Кроме того, я учусь на нём. Что для собирателя может быть ценнее такого опыта?

– На мне тоже учишься? Изучаешь… как хмуря?

– Да, – отвечает он после недолгого колебания.

И я не удерживаюсь, спрашиваю:

– Я сильно отличаюсь от обычного человека?

Он молчит, открывает-закрывает свою коробку, смотрит на переложенные стружкой склянки. Я на миг закрываю глаза и представляю, что я на занятии, что я всё еще выучень, который должен нащупать правильную дорогу туда, где есть ответы.

– Псина, перестань. Я же не безучастная колода, которой ты вправляешь суставы. Может, я даже смогу как-то помочь, если узнаю, что во мне такого интересного, а?

Он поднимает взгляд, и мне становится неуютно перед его темными сверлящими глазами. Я старательно не отворачиваюсь, и только теперь рассматриваю его толком: кустистую щетину, вытянутое худое лицо, хищно прижатые к голове уши, стянутые в косицу светлые волосы, тонкие сильные руки и одежду, заляпанную грязью и кровью, которая болтается на крепком сухощавом теле, как на огородном пугале.

– Вы мало отличаетесь от людей. Только лучше переносите боль. Ваше единственное отличие от всех нас – оно здесь, – он морщит лоб и касается пальцем своего виска. – Странно, что при этом люди относятся к вам, как к существам совершенно иного вида.

Я наконец прикрываю глаза. Досадно.

– Что ты об этом знаешь, Псина.

Он долго молчит, и я уже начинаю думать, как вывести разговор туда, куда мне нужно, но тут он разражается целой речью, и голос его звучит отрывисто, зло:

– Вас зовут – и страшатся вашего прихода. Вы караете зло, но у каждого свое представление о нём. Бывает, виновным оказывается вовсе не тот, на кого можно было подумать, поэтому вам не верят. Бывает, до того, как хмурь окончит работу, виновный успевает убедить людей, что пришлого трепача нужно забить лопатой, и вам приходится спасаться бегством… Но все-таки вас зовут. Вас боятся до дрожи в коленках, потому что вы каждого видите так хорошо, как он сам себя не видит. Перед вами преклоняются. Вас ненавидят. У вас нет прошлого, есть только назначение. На Хмурой стороне вы не можете врать, изворачиваться, отказываться принимать решение. Вы становитесь инструментом, и нет для вас радости выше этой. Вы не свободны. Вы не умеете действовать по-другому. Это вколочено в вас годами обучения, а до этого у вас не было ничего. А даже если и было – это только отягощает.

Откуда тебе столько известно о хмурях, Псина? Вот что мне непонятно. Даже я не со всем из этого сталкивался, не обо всём задумывался. Многое не осмысливал для себя, не облекал в слова. В отточенные, звонкие, злые слова.

Почему Псине известно обо мне больше, чем мне самому? И что бы я делал с ответом, если бы получил его?

Трясу головой. Зачем я начал этот разговор?

– Ты много знаешь о хмурях, Псина. А хочешь узнать еще больше?

– Эге-ге-ге-е-ей!

Оказывается, в замке земледержца на меня ужасно давили стены и люди. Только в дороге я поняла, что больше не пригибаю голову и не оглядываюсь.

Слишком много там народу, куда ни пойди – непременно кто-то оказывается позади тебя, идет или стоит рядом, и сбоку, и впереди. Это ужасно нервирует, если ты вырос в обители, где можно долго-долго с воплями носиться по галерейке туда-сюда и никого не встретить. Быть может, кто-нибудь услышит твой голос – но и только. Если, конечно, точно не знает, куда идти, чтоб тебя отыскать.

– Эге-ге-ей!

Ношусь по галерейке, растопырив руки, ору во все горло, и мне кажется, что вот-вот я полечу.

– Ну Птаха! – сердито кричит мне вслед Хрыч, когда я снова пробегаю мимо него. – Прекращай уже!

Разворачиваюсь и бегу обратно, прямо на Хрыча. Ору. Он сначала раскидывает свои руки-крюки, думая поймать меня, но мой вопль переходит в визг, и наставник отпрыгивает. Проношусь мимо, вопя и представляя, как от ветра взвилась его рыжая борода.

– Какой пример ты подаешь своим младшим собратьям?! – грохочет мне вслед Хрыч, переходя на наставничий язык, но тут же снова сбивается. – Хватит! Хватит, я сказал, мрак тя забодай!

За «младших собратьев» он получает еще один заход, хотя я уже основательно ухекалась, если по правде.