Ирина Лазаренко - Хмурь

Немного досадно, что здесь никак не находится повода применять мой главный талант, ведь я могу существенно больше, чем вытаскивать застрявшие телеги. Также досадно и непривычно, что здесь, в Подкамне, моя особенная стать прекратила быть особенной – в Полесье и Болотье я был почти великаном, а здесь оказался попросту недомерком.

Есть и еще один повод для сожаления – сородичи-варки, у которых я чаял узнать так много о себе самом, сторонятся меня. Я вижу, что они охотнее взаимодействуют с людьми, чем со мной, это вызывает у меня обиду и недоумение. Мне не удается сблизиться с кем-нибудь из сородичей, больше того – я нередко ловлю на себе их неприязненные взгляды, словно моё присутствие оскорбляет их, угнетает, подвергает опасности.

– Да вот еще, – говорит Туча.

– Что?

Она смотрит на меня неотрывно, словно способна прочесть мои мысли по одному лишь виду – а быть может, и вправду способна. Она удивительная, и многое в ней не поддаётся моему пониманию.

– Да вот то.

Она отворачивается, разглядывает пляшущих вокруг костров людей и варок.

– Ты так печалишься, оттого что они не такие, как ты… будто они лучше.

Люди и варки у костров движутся так же хаотично, как насекомые вокруг ламп, но так же, как в танце насекомых, в их движениях есть определенный смысл. Они пляшут все вместе, люди и варки вперемешку, но я подмечаю, что даже развеселившиеся, разгоряченные вином варки не посягают на человеческих женщин, а человеческие мужчины не пытаются показать пьяную удаль варчихам.

– Я печалюсь не от этого, – отвечаю Туче, – а от непонимания. Кто я? Почему я? И где такие, как я? Ведь не может быть, чтоб их вовсе не было нигде.

– Таких, как ты, нет нигде, – уверенно говорит Туча.

В танце насекомых вокруг огня есть потаённая суть. Возможно, требуется быть огнём, чтобы знать её?

Яркоглазая сирена будто ожидала, что я приду вечером, когда станет уже совсем-совсем темно. Она не дрыхла, не то что остальные – те качались на воде утопленницами, аж жуть взяла. Их хорошо было видно в пятне света от факелов, устроенных вокруг клетки и помоста: лежат на спине, лица и груди – над водой, руки раскинуты, хвосты во сне чуть шевелятся, то и дело взвихривая воду. А под ней, едва заметные, тряпками колышутся волосы.

Поодаль, у подъемника, сидит всегдашний стражник-варка – а может, и не всегдашний, просто такой же недвижимый и молчаливый, как тот, что был тут вчера и во все остальные дни. Варки не мешали мне ходить по берегу и к клетке, только следили издалека. Раздельщики говорят, стражников сюда посадили после той истории, когда клетку открыли, сирены порвали рыбалок, а танна едва не отрубила голову своему брату. Местные взахлеб рассказывали про тот случай и про хмуря – Накера! – который помог во всём разобраться, и рассказ этот походил на варочье геройское сказание. Я не очень-то поверила, что всё так и было, но мне до ужаса приятно, что про Накера здесь говорят с придыханием. Небось, когда он наконец приедет, всё побережье сбежится его чествовать!

Словом, после той истории рукоять рычага, которым поднимается-опускается клетка, сняли и приносят дважды в день: на рассвете, когда рыбалки выходят в море, и после того, как они возвращаются. И замок на клетке запечатали чем-то дивным – живые верёвки с листиками, никогда таких не видала. Так что ничего теперь с клеткой не поделать и сирен не выпустить, но всё равно у помоста устроили закуток для стражника, а по ночам вокруг клетки горят факелы.

– Я хотела принести тебе гостинец, – говорю сирене.

Она молча держится за решётку и смотрит на меня без всякого выражения. Так и думала: не разбирает она человечьего языка. Просто так она мне вчера кивала, без смысла, ровно кукла-неваляшка. И всё-таки я поясняю:

– Люди так делают, когда хотят кого-то порадовать. Приносят гостинцы. Что-то вкусное, понимаешь, нет?

Она чуть приподнимается на руках, почти прижимается лицом к решетке и виляет хвостом, ну или как там это называется у сирен. Про хвост я понимаю, потому что плечи у неё ходят туда-сюда.

– Но я не принесла ничего, – говорю поспешно. – Я просто не знаю, что ты любишь и что вообще ешь.

Сирена скалится. Зубы у неё острые, хищные. В голове появляется понимание, что она жрёт рыбу, но это ерунда какая-то. В том воспоминании, ну, про подводный мир, рыбки были у неё вроде домашней мелочи, а вовсе не вроде еды.

Надо было притащить чего-нибудь наудачу, ягод там, бублик или кусочек сот. Хотя неизвестно еще, как бы это понравилось стражнику, не говоря уж про сирену.

Чего я вообще сюда пришлёпала в ночи?

Будто в насмешку, над берегом разносятся завывание дудок и смех, до сих пор едва слышные. За скалами не видно, но понятно, что гуляние прёт вовсю. Верно, уже принесли жертву духу моря, обменяли прошлогодние монеты на новые, а теперь пляшут и едят перед тем, как дружно ухнуть в воду. В ночь Водораздела здесь полагается окунаться в море с головою, чтобы морской дух смыл с тебя все прошлые горести, чтобы унёс их в пучину и там превратил во что-нибудь хорошее – в жемчужины, красивые раковины или маленьких рыбок.

Я б тоже не отказалась вот так просто отдать духу моря свои горести… но я хмурия. Меня не хранят никакие духи.

От этой мысли да от весёлого гомона с берега мне делается так грустно, так жалко себя, что хоть рыдай. Хотя дело не в духах и не в гомоне, конечно же, а в том, что я тут – не на своём месте, вот и всё. Место красотки-Пташки – вовсе не среди раздельщиков рыбы, не у чужих берегов, не у неприкаянности.

Моё место – там, где я сама пожелала быть, вот так вот! А пока что я очень даже легко могу прийти на праздник, наверняка там меня многие ждут. Да, я могу прийти, могу сделать такое весёлое лицо, что сама в него поверю, могу бойче всех сплясать у костра и окунуться в воду самой первой, смыть с себя если не горести, то хотя бы песок, что набился в башмаки, пока я гарцевала по берегу.

– Тош-ше, – шелестнуло, как ветер в камышах, хотя откуда в море камыши?

Оказывается, всё это время я стояла, уставаясь на сирену, теперь же очнулась и увидела её. Она сглотнула, стиснула покрепче прутья клетки и облизала губы своим длиннющим языком. Рот её так скривился, что мне аж боязно стало – ну как обратно не откривится?

– Ты. Тош-ше, – это она прям как змея шипит и перебирает руками по прутьям.

Я делаю шаг назад, под ногой глухо гупает доска. В этот миг мне кажется, что клетка – не такая уж прочная, что сирена вот-вот разогнёт прутья тонкими ручонками, прыгнет ко мне… Ну да, шмякнется на помост бессмысленной макрелью и отчаянно изобьет доски хвостом.

Лицо сирены кривится, она старается приспособить рот для непривычных ей звуков. Это чего, она не только мои слова понимает, но и свои может говорить? Она соображает, что такое речь и для чего нужна, она исхитрилась выучить какие-то слова…