Ирина Лазаренко - Хмурь

В застенке я открываю глаза и думаю, что моя голова вот-вот лопнет. Вдалеке, по коридорам, слышатся крики стражников, нарастает гул голосов узников из других застенков. Возле меня кто-то начинает метаться туда-сюда, а я сижу и не шевелюсь, потому что если шевельнусь, моя голова разорвётся.

Прямо через решётку в застенок входит человеческая тень с рваными краями, будто вырезанная из дыма. Кто-то из узников замечает её и начинает орать, и теперь голова моя точно лопнет. Тень оглядывается и движется ко мне, а я смотрю на неё с любопытством, хотя, конечно, не впервые вижу хмуря, идущего по той стороне.

Честно говоря, от этой картины даже у меня мурашки по коже бегут табуном, какой уж спрос с обычных людей! Узники забились под стены и орут. Кто-то бросает в хмуря башмак – нет, это не сработает, только живым теплом можно добраться до него из солнечного мира, но кому ж на это хватит смелости!

Тень подходит ко мне и разводит ладони, спрашивая, чего я жду. Пожимаю плечами, дергаю на себя полог Хмурого мира – и неожиданно проваливаюсь в него.

Сначала от удивления даже дышать забываю, а потом медленно, глубоко вдыхаю воздух с запахом акации и тумана. Голова больше не болит. Совсем. «Ничеец» стоит передо мной и криво ухмыляется. Ухмыляюсь в ответ, не показывая, как я удивлен и насколько уже не в силах удивляться.

«Быстрее», – говорит он одними губами, и я киваю. Поворачиваем обратно к решетке. Теперь-то она мне не преграда, а так, часть картинки.

Кто-то хватает меня за руку. Оборачиваюсь, вижу силуэт Вожжи. Кажется, он что-то орёт. Как же он меня достал!

Легко выдергиваю руку, иду следом за ничейцем к решётке. Мимоходом отмечаю, что из-под его ног разбегаются трещины, на миг наполняются красным и тут же пропадают. Еще один человек, который станет причиной гибели других? Хмурая сторона ворчит и толкает под руку, даже мимоходом давит на горло, но я очень-очень занят и не могу сосредоточиться на стольких мыслях одновременно! Обещаю ей во всем разобраться потом, и горло отпускает. Ладно, я понял, что она не всерьез на меня давила. Всерьез будет потом, когда мы уберемся отсюда.

Пробегаем через застенок, через коридор, потом лестница, ещё коридор, опять лестница, дверь. Всё едва намеченное на Хмурой стороне, так что я не пытаюсь запоминать дорогу. Мне кажется, бежим мы очень долго, когда наконец ничеец останавливается, опирается на колени, переводя дыхание, а потом выходит в солнечный мир, жестом предлагая следовать за ним.

Мы оказываемся на обломке стены над площадью и толпой, где… Мракова мать!

– Не успели, – после долгой паузы говорит он.

Когда на четвертом году учебы Птаха увлекла меня в чулан и скинула косынку, я подумал, она меня разыгрывает. Ну просто… это же Птаха, роскошная Птаха, за нею в любой свободный от занятий миг таскалось не менее четырех-пяти выучней! Я ей на кой? Я-то за ней никогда не таскался. Не потому что не хотелось, а потому что какой смысл? И, кроме того, я по своей воле в толпе не хожу.

Только потом, очень сильно потом, до меня дошло, на кой ей сдался именно я.

Во-первых, я, «дичок», точно-точно никому ничего не расскажу, даже более-менее близкому Гному, просто потому что нет у меня такой необходимости – языком трепать. Что там слова – я даже взглядом, даже шевелением бровей не дал другим понять, что чулан нас то и дело связывал до самого конца учебы. Я понимал, что Птахе трепания языками не нужны и даже вредны, она ведь вся такая сияющая, с бешеными глазами и вообще в косынке, не видно разве?

А во-вторых… как ни смешно, но Птаха, вот эта самая Птаха, вечно шушукающаяся с Веснушкой, сопровождаемая хвостом воздыхателей, во всё влезающая и всё про всех знающая – она тоже совсем не любит быть в толпе, просто знает, когда это нужно и зачем. Она ко мне потянулась, как подобное к подобному, сколь бы нелепо это ни звучало.

Не пытаясь со мной сблизиться за пределами чулана, Птаха однако считала, что всеми помыслами и стремлениями я должен быть вместе с нею, и, если ей изредка случалось обнаружить, что это не так – она совершенно не стеснялась давать волю своей ярости; в таких случаях ее, кажется, вовсе не занимало, что наставники или другие выучни могут что-то понять. Непременно поймут, если увидят, как она злобствует!

Ну а когда и зачем она сама тянулась к другим выучням, зачем ей потом нужно было таскать в тот чулан Гнома и наверняка кого-нибудь еще – про это она мне, разумеется, не докладывала. И всем своим видом давала понять, что мне до этого не должно быть никакого дела.

Злить Птаху – столь же приятно и осмысленно, как перекрикивать бурю, так что ради собственного душевного покоя я очень быстро убедил себя, что мне действительно весьма немного дела до всего, что она делает не со мной.

Я провоняла рыбьими потрохами насквозь, я не отмоюсь никогда и не выберусь отсюда до самой смер… Нет, я даже не помру, как нормальные люди, а растворюсь в горах кишочков и чешуи, среди отрубленных бошек и вырванных жабр.

Надо ж было так обмануться…

– Пташечка, нам новые ножички принесли!

Туча. Подлиза писклявая. Сначала, еще в Энтае то есть, она мне пыталась козьи морды строить, но быстро поняла, что это хороший способ остаться без морды вообще. Теперь заискивает, хвостом не метёт лишь потому, что хвоста у неё нет.

Протягивает нож для разделки – узкое лезвие с ладонь длиной, нескользящая рукоять из мшистой коряжки. Вместо набалдашника – широкое основание с зазубринами, чтоб чешую счищать. Тупые раздельщики всё время ставят ножи на эти рукояти, как горшки цветочные, а потом забывают про них и ранятся о лезвия, раны получаются паскудными и потом воспаляются от рыбьих потрохов. Но раздельщики всё равно ставят ножики на рукояти, потому как здешние люди – совершенно особые недоумки, они даже на своих ошибках не учатся. Честное слово, от нас и от тех баб, которых мы притащили сюда из Энтаи, толку будет побольше, чем от местных. Недаром к сложной работе с крупной рыбой варки людей не подпускают, устроили себе для этого отдельную разделочную дальше по берегу. Презирают они нас, умники-переростки, оно обидно, конечно, но посмотришь на местных работничков и спрашиваешь себя: а чего, не за что разве?

Выдергиваю нож из Тучиной лапки и представляю, как втыкаю лезвие ей в ухо. Четыре раза. Отворачиваюсь и принимаюсь за разделку рыбы.

Я обещала Гному, что буду вести себя хорошо, то есть не уроню его бабу-дуру в море со скалы и не буду «говорить ей слишком много грубых слов». А то она пугается и расстраивается, а от этого расстраивается Гном, а от этого, мрак забери, расстраиваюсь я.

Тьфу ты, вот почему ему непременно нужно было упереться в самые гнусные из окрестных земель и притащить оттуда самое писклявое ущербище, которое там нашлось? И не поверю я, что у болотцев все бабы такие – да они бы вымерли давно! И не говорите, что на Гнома других охотниц не находилось, мракова мать!