Ирина Лазаренко - Хмурь

– Нечива думать, – влезает дед Рыб. Вот ушастый старик! – Нихто не выйдеть отьсель, ежли не выпусьтять, а не выпусьтят теперь никаво.

Вожжа кивает.

– Раньше выпускали, – поясняет на мой вопросительный взгляд. – Теперь лютуют. Не только тутошние, по всем землям лютость пошла, дознаватери с цепи сорвались, духи познания требуют…

Голос Вожжи падает до почти неразличимого шепота, но я уже не прислушиваюсь. Мне всё равно, чего хотят духи, которым до меня нет дела.

– А ты! – повышает голос дед Рыб. – Ты, можеть, выйдешь. Ты не тутошний. Дыть.

Вожжа вцепляется в моё плечо.

– Якорь! Слышь, Якорь! Ты если чего надумаешь – возьми меня с собой, а?

– Что?! – я отшатываюсь, выдергиваю рукав из его бородавчатых пальцев.

– Сбечь, – шепчет он лихорадочно, наклоняясь ко мне так близко, что я едва удерживаюсь, чтобы не оттолкнуть его. – Я всё узнаю, чего скажешь, ты говори, говори. Вижу, ты зыркаешь, думаешь, так я завсегда, слушай, ты не оставь меня только, обещаешь, обещаешь?

– Да ты спятил, – говорю устало, отодвигаюсь подальше, отворачиваюсь.

– Быть может, – он снова подбирается ближе. – Ты только обещай, обещай, что не оставишь, слышишь, Якорь? Ну, вдруг. Ну, если. Я ж ничего, ты слышишь?

– Слышу, слышу, – ворчу я, и Вожжа принимает ворчание за обещание, уползает наконец в свой угол.

С чего он взял, что я здесь могу нечто такое, чего не могут завсегдатаи застенков? То есть я мог бы, если бы Хмурый мир не строил мне козьи морды и не… Я дергаю на себя невидимый полог – безрезультатно, как все дни до этого.

Тьфу, да что такое!

На пятый день меня снова выдергивают на дознание – я даже рад, всё какая-то перемена. В этот раз стражники конвоируют меня в подвал, заталкивают в одну из комнатушек и велят ожидать.

В комнатушке темно, только плошка с салом на столе дает немного света. Под стеной вижу стол с железками, со всякими – изогнутыми, зазубренными, стискивающими, колющими, давящими, дробящими, и в свете огня они кажутся нагретыми, живыми. Верно, этот стол должен меня перепугать до трясучки в коленках – ну да, конечно. Во-первых, я вижу, что все эти штуки давно не используются, во-вторых, они наверняка прикручены к столу, потому что кто бы меня оставил одного рядом с таким богатством. А в-третьих, стражник наверняка смотрит за мной в дверное окошко.

Плавали мы по обители, знаем мы эти проверочки.

Сажусь за стол и всем своим видом показываю готовность ждать недвижимо хоть до пришествия кровавых лун. От двери мне слышится вздох – а может, и правда слышится.

Я жду долго, успеваю даже придремать на скамье, и в этот раз мне, кажется, ничего не пытается присниться. Сплю я в последние дни все-таки мало, потому, когда появляется дознаватерь, я не сразу понимаю, что это уже явь, и мне нужно собирать мысли в кучу, ведь наверняка он спросит о чем-то неожи…

– Так как ты прошел через граничные пределы, как по дорогам ходил? – интересуется он, усаживаясь на лавку.

– Тишком прошел, а как еще, – виновато развожу руками, – меня-то с промысла никто не отпускал, почти что сбечь пришлось, потом к обозам прибивался, я им монетки давал и дрова таскал, они меня от дозорных прятали, да и вообще…

Дознаватерь угукает несколько раз, не поднимая глаз. Неспешно раскладывает на столе вощеные дощечки, качает зажатое между пальцев тяжелое писало. Потом поднимает голову, сверкает на меня выгнутыми стеклами глазнилок:

– Что слышал про кровавые луны, пока по дорогам шатался?

Заставляю себя не отворачиваться от стёкол, не обращать внимания на хлопнувшую дверь и вошедших в комнатку людей. Мне кажется, перед этим из-за двери доносился голос Свина Чёрного.

– Ничего такого не слышал, пока до Полесья не добрался. В Подкамне никто ни слыхом, ни духом про кровавые луны.

– Хорошо это, как думаешь?

Теряюсь. Неведомые веревки, которые дергали меня за язык и трепали им, как помелом, бездействуют.

– Хорошо, небось, – говорю. – К чему людей баламутить?

– А про это что скажешь? – дознаватерь указывает на кого-то, кто встал возле стола.

Я поворачиваю голову, готовясь не выказать удивления при виде Свина Чёрного, но всё равно удивляюсь, потому что у стола стоит Душок. Его руки связаны за спиной, волосы изрядно поредели и торчат клоками, под глазом и на губе – черно-лиловые кровоподтеки, но всё-таки это Душок.

– А чего? – спрашиваю я и отвожу взгляд.

– Знаешь его? – это вопрос Душку.

– Видел, – с трудом проговаривает он разбитым ртом. – Пастух заезжий, дурачок. Тёрся при едальне.

Я сначала возмущаюсь его словам, но потом запоздало понимаю, что отрицать знакомство – довольно мало смысла, а если он меня называет дурачком – так здесь это даже к лучшему. Трех передних зубов у Душка теперь не хватает.

– Пастух, значит, – повторяет дознаватерь и смотрит на мои руки, хранящие «памятки» об энтайском испытарии. Уж дознаватерю-то ведомо, от чего остаются такие отметины. – Пастух.

– Может, и не пастух, – равнодушно говорит Душок, не глядя на меня. – Мне-то что?

Дознаватерь двигает подбородком, и стражник хлопает меня по плечу. Не сразу понимаю, что должен встать, а на моё место теперь садится Душок. Движется он скованно – я знаю эту неловкость движений, небось, спина у него иссечена.

Меня же выводят из комнаты, а я ничего не понимаю.

Потом я продолжаю ничего не понимать, потому что мой стражник со значением переглядывается с другим, стоящим в коридоре, и мы все вместе идём по этому самому коридору дальше, вовсе не к той лестнице, по которой спустились сюда. Я предпочитаю молча двигаться, куда указали, не задавать дурных вопросов, на которые все равно не получу ответов. Но меня это, конечно, страсть как настораживает, и я начинаю внимательно смотреть по сторонам, прикидывая, куда сдернуть в случае чего.

Не имею представления, чем может быть этот случай чего.

В молчании мы поднимаемся три витка по узкой лестнице без перил, и стражники подводят меня к решетке маленькой камеры, где заперт только один человек. Он стоит у решетки, просунув руки меж прутьями и опираясь на локти, такой расслабленный, точно не в застенке находится, а на бережку с удочкой посиживает. Он высокий, сильный и сутулый, лет тридцати, наверное, или около того. На его лицо я смотрю лишь мельком: темная бородка без усов, яркий рот, большой горбатый нос, растрепанные волосы и черный-черный тяжелый взгляд.

Вообще-то морщинки у него на лице не злые, а скорее насмешливые, но я на взводе, и мне кажется, что этот человек готовит нечто очень, очень плохое.

Чувствую, как он просто жрёт меня взглядом, жадно, пытливо, только что не чавкает. Между лопатками начинает зудеть.

– А точно? – спрашивает он стражников.

– Она указала, – отвечают те почти хором, и в этом « Она » я слышу такое трепетное придыхание, что сразу понимаю, кого они имеют в виду.