Ирина Лазаренко - Хмурь

Несколько дней я валяюсь в полубессознании на лежаке за ширмой, в углу большой комнаты, которую делю с целой кучей других людей. Днём почти все они шатаются кто где, вечера коротают в здешнем же едальном зале или во дворике. А после наступления темноты комната наполняется гвалтом, воплями, детскими визгами, бабьим зудежом, стуком камчёток и кружек, топаньем ног, гоготом, песнями, липкой духотой, вонью пропотевшей одежды. Я лежу за ширмой и страдаю из-за того, что не купил себе место в отдельной комнатушке под крышей – нарочно не купил, заставил себя быть среди людей, если не говорить с ними, то хотя бы слушать. Ну вот и слушаю теперь. Лежу и снова отчаянно жалею, что я не в Подкамне, где есть лечители, прогоняющие болезни. Я видел, как лечители-варки маленькими склянками подтягивают больную кровь на край кожи, а потом делают надрезы и выгоняют её; видел, как они создают целебные составы и настои из трав и горячего вина; слыхал, как специальными словами они уговаривают домашних духов помогать недужному.

В Полесье я могу рассчитывать только на большую щербатую кружку с горячей водой, которую приносит мне толстая хозяйка заезжего дома. Голову она повязывает огромным, длинным головным платком, сзади завязывает его на бант, и кажется, будто на шее у нее растет черный цветок. В рваных кошмарах меня преследует этот цветок и массивная фигура, которая медленно идет ко мне через комнату.

Колпичка в эти дни ведёт себя особенно тихо и незаметно, вечерами где-то пропадает и возвращается в комнату только в темноте, дождавшись, когда все разойдутся по койкам и задуют в плошках огоньки. Днём она сидит у меня в изголовье, почти не шевелясь, только временами негромко бормочет: «Пр-ровались, недуг, провались», и еще сквозь сон я то и дело слышу какие-то совсем уж странные ругательства вроде «Триста мёртвых р-рыб тебе в глотку», но кому птица такого желает – не могу представить. Быть может, эти слова мне просто чудятся.

Проходит, кажется, четыре дня, пока я, наконец, набираюсь сил, чтобы сползти с койки и добраться дальше отхожего ведра.

Нужно выбираться из Гнездовища и ехать в Загорье. Понятия не имею, почему дракошка приволок меня в этот город – может, спятил или пошутил, или всегда меня ненавидел, потому просто завез подальше и сбежал в леса с моим мечом и прочими пожитками. В любом случае с меня хватит.

Хозяйка заезжего дома по моей просьбе приносит жидкий суп на бульоне с овощами – такой варила моя бабушка, когда мне нездоровилось, и еще нечто подобное стряпала нам зимой Грибуха. Но здешний суп – совсем не такой наваристый и вкусный, и это меня неожиданно сердит до того, что я отбрасываю ложку и выливаю суп всё в то же многострадальное ведро, а по дороге обратно пинаю сундучок, на котором по ночам спит соседский ребёнок. С сундучка падает кукла без лица, с упрёком глядит на меня пустотой меж соломенных косичек.

Мне видится что-то зловещее в этой нелепой игрушке, я не могу оторвать взгляд от ее пустого лица, от размахрившихся косичек, набитого тряпками тела.

– Полундр-ра! – орёт колпичка, и её крик звучит глухо, будто из-под одеяла.

Я слышу, как за дверью слаженно гупают и командным голосом бросают указания. Чувствую, как отливает кровь от головы, как в груди становится холодно и жутко, я понимаю, что нужно немедленно что-то сделать, скрыться, спрятаться, но не могу сообразить, как это сделать, что схватить, куда побежать. Дергаю полог Хмурого мира, и он ускользает из пальцев. Колпичка кричит что-то про штурвал и хребет, а потом протискивается в крохотное окно и пропадает, только белое пуховое перо медленно падает на пол. Я стою и смотрю, как это перо кружится в воздухе среди пылинок, и думаю, что я безнадежный балбес. А потом громко хлопает дверь, и командный голос с удовольствием произносит:

– Ну точно он! Попался, бегун недоделанный!

Мрак тя задери. Теперь я хуже Пня. Хуже пыльной бочки в… какой комнате? Где у нас стоят бочки?

Тело не движется. В голове туман. Все ходят кругами, причитают. Нет бы прибили. Идиоты.

В башку всё лезет Накер. Лезет и теряется, срывается. Засыпает. Открывает глаза.

Накер говорил, я – тьма и зло. Вот чего. Говорил, из-за меня кучу людей поубивают.

Силюсь улыбнуться. Рот уехал и не слушается.

Я ничего теперь не могу. Я просто буду сидеть так. Буду сидеть, потом сдохну. Никто не умрёт из-за меня. Так что Накер ошибся.

Или Хмурый мир его надурил.

Он всех нас надурил.

Вожжа прицепился ко мне сразу, я даже не успел толком оглядеться в застенке. Просто увидел, где народу поменьше, и сел туда. Местечко, разумеется, так себе: под задом гнилая солома, прикрытая заскорузлыми тряпками, она же, видимо, и лежак. Воняет потом, нечистотами, безысходностью. За спиной – бугристый холодный камень. Под потолком – небольшие дыры, изображающие окна, свет из них падает в середину застенка и на решётку, воздух тоже как-то проходит, так что есть надежда не задохнуться здесь насмерть. Хорошо, что лето. Сомневаюсь, что зимой эти дыры чем-то затыкают – скорее уж раз в несколько дней вывозят замерзших узников в выгребные ямы, да и всё. У решётки стоит корыто с водой, наверняка зелёной и вонючей, от двери я его не заметил, только теперь углядел. Под стенами, группами и по одному, жмутся в тень другие узники – всего человек восемь, наверное, присматриваться и считать я не стал.

Только я начал обмысливать своё угнетающее положение и прикидывать, как собираюсь из него выкручиваться, как привезли еду. Вовремя – отвлекли меня от мрачных мыслей, поскольку навскидку выходило, что не выкрутиться мне никак. В конце концов, я даже не знал, почему и зачем я здесь. Если честно, даже не до конца поверил, ведь это было таким неправильным и нелепым: хмурь – и в застенке!

Другое дело, что вокруг творится какая-то мракотня, и совершенно непонятно, кем быть безопасней, хмурем или безвестным бродягой, случайно подвернувшимся не в меру ретивым стражникам.

По грязной миске было размазано что-то вроде варёной ветоши, воняющее землей и жиром. Со всех сторон активно чавкали и хлюпали. Меня замутило.

– А ты? – заискивающе пробормотало рядом. – Гнездовищенский или нет?

Краем глаза я видел, конечно, как патлатая тень движется ко мне вдоль стенки, подволакивая ногу. По голосу выходило, что тень – парнишка-недолеток, не намного-то моложе меня, наверное.

Мотнул головой, не оборачиваясь к нему. Авось позудит да уберётся обратно.

– А хорошо тебе тогда, – завистливо протянул парнишка. – Раз не тутошний, так можешь и выпутаться. А нам-то надежды нет.

Я покосился на патлатую тень.

– А ты чего сделал? – зачастила она. – Своровал чего? Так я подскажу, чего говорить. А сам знаешь, чего говорить?