Ирина Лазаренко - Хмурь

Почему они побежали? Почему я должен бежать за ними?

Сзади приближается ругань и топот, колпичка сильно клюет меня за палец. Уже почти чувствуя стражничью руку на вороте рубахи, я прыгаю на стол перед собой, опираюсь на руки, кувыркаюсь через него, чувствительно прикладываюсь ногой об лавку и несусь следом за Змеем, не пытаясь ничего понимать.

Какая сейчас, в общем, разница, кто за мной бежит и почему так орёт?

Сзади и сверху хлопают крылья. Один из сидящих за столами мужиков пытается подставить мне ногу – перепрыгиваю, в спину ударяется кружка с чем-то недопитым, увесистая, зараза. Какой-то идиот загораживает дорогу, раскинув руки и воинственно вопя – показываю ему любимый финт Птахи, тоже раскидываю руки и бегу на него с воплем. Храбрец теряется, пытается увернуться, но я уже рядом, я от души бью его под дых, перехватываю, роняю под ноги стражникам. Колпичка падает мне на плечо, и я ору от неожиданности и у меня едва не подламывается нога, в тело впиваются когти, птица тоже орет: «Полундр-ра, полундр-ра!», у меня перед глазами оказывается еще одна плошка, свет в ней так ярок, что больше я не вижу ничего, кроме ограды, которую перемахиваю с грацией тонущего камня.

Потом была оторопь от понимания, что я не вижу нигде ни Змея, ни Свина Чёрного, и не имею представления, куда бежать дальше. Слизкие и корявые доски мостовой, судорожное: убраться с глаз стражников, не топать громко, не упасть. Какой-то узкий проулок, который я пробежал насквозь, едва не касаясь стен плечами. Дрожащая птица на моём плече, темнота других проулков, вонь помоев и очистков, горящие кошачьи глаза. Бег, бег, бег, ужасно громко хрустящий под ногами мусор. Несколько раз впереди между домами показывались улицы, освещенные факелами, но с каждой из них доносились отрывистые стражничьи голоса, я не знал – это те самые или другие? – и возвращался обратно в проулки.

Проходит, кажется, полночи – или полгода – когда я оказываюсь у городской стены, среди густо натыканных лачуг с крохотными огородиками. В поисках отбросов между ними рыскают какие-то шавки, видимо, хозяйские – они сердито и довольно громко рычат при моем приближении; колпичка гневно называет псов «задир-рами», а я спешу скрыться в ночи, пока рычание не перешло в лай, который разбудит всю окраину.

В этом окресте я прежде не был и вообще плохо понимаю, в какую часть города меня занесло. Всё вокруг незнакомое, сонные кособокие лачуги и темень ночи обступают меня и мурашечно щекочут под лопатками, где-то неподалеку пыхтят и чихают собаки. Я запрокидываю голову и долго, до слезящихся глаз, смотрю в небо, а на меня оттуда смотрят две луны: большой сырно-желтый Пёс и маленькая белая Муха. Под рукава рубашки понемногу заползает ночная прохлада, а вокруг вдруг становится так тихо, что мне кажется, луны слышат мои мысли.

Вы знаете, луны, вещунья Морошка говорит, что вы скоро напьётесь крови и проглотите день. А Бородач говорит, что на самом деле Муха большая, но кажется маленькой, потому что летает далеко, а Пёс – меньше Мухи, но сидит близко, потому выглядит таким большим. Я хотел бы подняться так высоко, чтобы проверить, впрямь ли Пёс маленький, а Муха – большая. И ещё – спросить, почему она так странно бегает по небу, не рядом с Псом, а поперёк. И узнать, правда ли Пёс помогает духам вод охранять моря от Мухи и больших приливов.

– Дур-ралей Накер! – ворчит колпичка и несильно щиплет меня за ухо.

Опускаю голову и долго моргаю – после лунного света темная окраина кажется совсем непроглядной. Нужно как-то выйти к заезжему дому, только как? Судя по звёздам, меня занесло в южную часть города, а заезжий дом – в северо-западной, довольно далеко отсюда. Бегать по улицам от стражи я сегодня уже решительно не в силах.

Пойду по Хмурому миру, устало решаю я. Даже если кто из стражей меня увидит – скорее примет за игру факельного света, чем за скрывающегося хмуря. Как бы там ни было, я не слыхал, чтобы на нас объявляли охоту или нечто вроде того. А как доберётся колпичка – ну, она птица умная, не то что я, дур-ралей, – вот и придумает что-нибудь.

Я дергаю на себя невидимый полог Хмурого мира – и ничего не происходит.

Стою на стене. Гляжу, как выучни храбро сражаются с манекенами. Манекены побеждают. Вчера мы сняли с них верёвки, а палки на сочленения наоборот – навесили, ну и теперь манекены вертятся от самого малого пинка, будто ужаленные, и награждают пинающих их балбесов увесистыми ответками по всяким нежным местам.

Слышу хруст шагов по стене. Вроде Бородач – шаг тяжелый, неравновесный из-за недостающей руки, только двигается он отчего-то без уверенности, шаркает, словно не хочет идти или угнетён чем-то. Подходит, становится рядом. Ага, точно, Бородач. Смотрит на выучней, и я вижу краем глаза, как он кривится, качает головой. Ага, я тоже кривлюсь. Не стоило нам, пожалуй, отвязывать манекены так скоро, но только мы тут не в камчётки играем, мы тут спешно готовим новых хмурей. Так спешно, что сами уже едва понимаем, во что ввязались, крупы у нас в мыле, а сердца – в ужасе, хотя кой-кто и говорит, что твари мы бессердечные. Вдобавок ко всем трудностям, похоже, кто-то из парней ухитрился протащить в обитель родовую землю, несмотря на жесточайший запрет и досмотр, и еще за кем-то, судя по всему, увязался дух жилья. Добра от всего этого, ясен хрен, не будет, в первую голову – самим выучням, а как отвязать от них духов – мрак его знает. Хоть обратно по домам их отправляй, недоумков.

Голову сжимает от жарищи и ожидания чего-то дурного. Надо было послать земледержца во мрак, чтоб не лез туда, где ничего не смыслит, да и дело с концом.

– Дубина помер, – говорит Бородач.

Первые мои чувства – возмущение и досада: нам что, других трудностей мало? Что значит – помер? Зачем он помер? Кто ему разрешал?

Потом в груди что-то дергает и сжимает, да крепко так, аж дыхание сбивается. Эк пробирает меня, старый делаюсь, что ли? Мало в обители перемерло недоделанных хмурей, велика ли разница между ними и полноценной твориной?

– Как – помер? – спрашиваю я поскорее, пока горло не сжало тоже, и голос не начал дрожать.

Делается трудно дышать, будто на груди моей сидит дракошка, во рту становится горько и кисло, а слова Бородача глушит шум волн. Отчего-то расшумелось озеро, а может, то речка вышла из берегов и грохочет прям под стенами, оттого я слышу лишь обрывки: «Самовольно влез… людей похищали… вроде городовой замешан… только отписать успел… кто ж такое позволит…».

Ну, помер – и ладно. Тут и без того всё летит во мраковый зад, всё, во что мы вложили свои жизни и свои жертвы, последние, отчаянные, главные – эх, всё оно рушится, и наших рук уже не достаёт, чтоб удерживать вожжи. Хмурей с самого начала-то было слишком мало, а теперь еще целая куча их неизвестно куда пропала, и Дубина – ну что Дубина, просто еще один камешек в этой куче, который, выходит, тоже пропал, но известно куда. Невелика разница.