Ирина Лазаренко - Хмурь

– Мы представления не имеем, – говорит за моей спиной Бородач.

– Ты сам это должен понять, мрак тя забодай! – сердится Хрыч.

Я не поворачиваюсь, чтобы посмотреть на них, потому что терпеть не могу смотреть на них.

– Ты найдешь обитель непременно, – строго говорит Пень. Берет кувшин, наливает самогон в мою кружку. – Кто еще может это сделать, желал бы я знать! В конце концов, ты хмурь или кто?

Серый дождь уже не плачет за узким окошком старой тренировочной комнаты. Теперь там маячит хохолок большой болотной кочки.

Старый Пень прав: Хмурый мир поможет мне найти вторую обитель.

Успокоенный, я принимаю полную кружку и долго пью пахнущий опятами самогон.

Я не хочу ничего помнить.

На втором году обучения нас принялись учить рисованию, и мы решили, что это такая шутка, злая, как Оса. Всё, что происходило в обители прежде, было доставучим и трудным, опасным, но при этом хотя бы понятно для чего нужным.

Лозины и палки требовались, чтобы мы рвались в Хмурый мир, где палками нас не достанешь – так обещали назидаторы. На деле это оказалось не совсем верно, нырнуть настолько глубоко трудно даже теперь, а тогда-то и пытаться не стоило, но мы пытались.

Отвратное на вкус Пёрышко, от которого съеживался язык и пекло нёбо, было нужно, чтобы сбросить панцирь с привычных действий и хода мыслей, убрать сомнения и неверия, которые не выпускали нас из солнечного мира в Хмурый.

Бесконечная беготня по лесу и полям, прыжки, кувырки, карабканья и всё прочее требовалось, чтобы сделать наши тела сильными и ловкими, ведь слабые и медлительные люди не выживают на землях, траченных войной. Позднее нас учили биться на мечах и палками – ровно для того же. Занятия по бесконечным земле-, общино-, зверо- и прочим – ведениям тоже умножали надежды на выживание. Кто-то скажет: за те годы, которые мы провели в обители, жизнь в Полесье стала легче и безопасней – ну, наверное, это так, но мы не в обиде на то, что всему этому научились.

Но рисование? Какая чушь!

Конечно, мы не относились к этому серьезно и усваивали науку лишь для того, чтобы не огребать по хребту от младших назидаторов.

И только через несколько лет, научившись по-настоящему взаимодействовать с Хмурым миром, мы поняли, как этому помогают картинки, созданные нашими руками и прочно оттиснутые в памяти.

Ненавижу-ненавижу-ненавижу города! Они давят на меня, как крышка гроба, особенно такие – большие, людные, тёмные. Из-за высоких, тесно стоящих домов улица всегда мрачная, а после дождя дороги не просыхают по многу дней, превращаются в слизкое чавкающее месиво, по которому с руганью и причитаниями плюхают комья грязи в форме людей.

Я смотрю в открытые окна и вижу напротив другие такие же дома, так близко, что можно, наверное, достать до них рукой. Мне кажется, что воздух тоже стоит между домами, недвижимый, пропитанный вонью гниющих отходов и сточных канав, что он висит над этими улицами годами, все время один и тот же.

Мне нужен простор, нужна нерасплёсканная даль перед глазами. В обители окна спальни выходили на холмы и реку, а окна залов для занятий – на озеро, такое большое, что края не видно, на горы перед ним и на старый лес. В лесу водились кабаны и кое-какие мелкие творины, пели птицы, пахло сладкой свежестью.

В городах я не могу дышать, не могу думать, не могу смотреть. Дома сходятся на краях узких улочек, и мне кажется, что моя голова вот-вот будет раздавлена ими, словно сухая корка.

Города наполнены людьми, недвижимый вонючий воздух становится вязким от их шагов, голосов, хохота, шороха одежды, от топота и грюкота, от песен и визгов. Люди всегда вокруг – за спиной, сбоку, впереди, и мне нужно каждый миг забарывать в себе желание оборачиваться, отходить в сторону, втягивать голову в плечи, зажимать уши, бежать, бежать, бежать отсюда!

Я не мог убежать, потому что сюда притащил меня дракошка, а у него-то связь с Хмурым миром покрепче моей.

Два дня в обители и много дней в дороге я рисовал, рисовал, бесконечно рисовал загорскую карту, загорскую обитель – какой мог представить ее со слов наставников. И еще я рисовал длинноволосого старика: Хрыч, неохотно цедя слова, поведал, что в прежние времена в загорской обители главным были не три наставника, как у нас, а какой-то один «старче», а длинные волосы я уже сам ему придумал, мне показалось, что так правильно.

И вот я оказался в Гнездовище – тёмном людном городе северного Полесья, проживаю скудные запасы в заезжем доме, дракошка шарахается где-то в ближних лесах. Я пытаюсь понять, зачем мы здесь оказались и чего нужно ждать, а для этого собираю всякие вести, и это не так просто при моём «умении» общаться с людьми. Но я переступаю через себя и общаюсь: в питейных, едальнях, в заезжем доме, на рынках, в лавках. Я знаю, что выгляжу неловким и глупым, по-другому у меня не получается, что моя манера общения, вопросы о самых обычнейших вещах вызывают множество удивленных взглядов и неявных насмешек. Но я-то стерплю, а горожане сами находят объяснение моему неумению с ними общаться, неприспособленности к здешней жизни: из-за колпички, что сидит на моем плече и болтает, не затыкаясь, меня принимают за пастуха, а с пастуха какой спрос? И потому еще я временами отбиваюсь от просьб собрать в лубки чьи-нибудь сломанные ноги.

– Играешь? – для порядка спрашивает Змей, толкает ногой лавку, и она пригласительно отъезжает от стола, сминая сорняки.

Сажусь, и колпичка грузно спрыгивает на стол с моего плеча, деловито изучает присохшие там-сям объедки, что-то осторожно склевывает и разгневанно объявляет «Др-рянью». Я достаю из кошеля кожаный мешочек с камешками, а доска и кость давно тоскуют перед Змеем на столе. Некоторое время мы играем молча, только колпичка клокочет, тщетно пытаясь отплеваться, да Змей временами издает недовольное ворчание. Угу, с камчётками у меня дела обстоят не очень хорошо: негде было толком научиться, в компашки выучней меня не очень-то брали, да и я сам не слишком туда рвался, а других возможностей… Словом, играю я неважно, думаю долго, подсчитываю медленно. Но Змей всё равно приглашает меня к столу всякий раз, когда я прихожу на задворье едальни – до вечера, когда сюда подтянутся люди, выбор у него невелик.

Пару раз я честно проигрываю, потом мы берем по кувшину кваса и тарелке овощей со шкварками. Сало, судя по запаху, было староватым, но не совсем уж лежалым – терпимо. Змей почти не ест, крутит ложку между пальцами, разглядывает других гостей и вываливает на меня городские новости, перемежая их привычной руганью – вести по большей части дурные. Когда Змей вертит ложку, видно, как сильно его пальцы иссечены следами ожогов и порезов. Лицо Змея еще похуже, когда-то оно так обгорело, что теперь ресницы у него вовсе не растут, а кожа – красноватая, в рытвинах и белых рубцах.