Ирина Лазаренко - Хмурь

Не стоит мне бояться этого глупого человека, вообразившего, что можно равнять долг и ужин, или решившего, что Псина – мой друг. Но вот чего мне делать теперь – ума не приложу.

– Если эти усилия не дадут никакого результата, возможно, мы решим прибегнуть к помощи вашего особого дара, – кивок Гному.

Да чтоб вас!

– Пойду к морю, – говорю я.

Может, поиски еще на начались, и я успею упереть лодку да уплыть куда глаза глядят, пока варки ничего не узнали.

– Мы пойдём к морю вместе, – влезает Гном. Может, и к лучшему. – А с оградой я закончу позднее. Не могу оставаться безучастным к судьбе нашего друга.

Если бы я знала Гнома чуть хуже, решила бы, что он издевается.

Обыскивать море можно годами без всякого смысла; варок это огорчает, но не останавливает.

У меня не вышло отбиться от ищущих и сбегать в лес, потому как на побережье вывалило всё поселение. Кто мог – искал, а дети, старики и совсем уж калечные калеки – те стояли поодаль, наблюдали, раззявив рты, переговаривались между собою и громко давали дурацкие советы тем, кто был занят делом.

Волнение было такое, что воздух густел и трещал. Некоторые бабы уже причитали, что в поселении завёлся злой дух, что спустились с гор гномы и проказят вовсю, что произошло невиданное, и скальные гроблины преодолели залив, а теперь они выжрут всё поселение, ну или хотя бы детей.

– На кой мрак пожирателям детей есть Псину? – сердито спрашиваю я одну из баб.

– Ну, какая разница, на кой! – горячечно выдыхает она мне в лицо, отворачивается и продолжает верещать.

Никто из наблюдающих не хочет думать, что собиратель мог просто так утопнуть в море, без чужого умысла, или сбежать, или пострадать еще от какой понятной напасти. Лихорадочность такая стоит, что я уверяюсь: меня разорвут на части, когда найдут Псину в лесной избушке и узнают, кто его туда приволок.

Вопросительные взгляды Гнома жгут мне затылок. Наверняка и другие замечают эти взгляды и тоже начинают пялиться на меня. Мне делается страшно: меня ж никто не убережет от этой взбудораженной толпы, я на чужой земле, ни защиты у меня нет, ни прав, своей необычности я тут лишена – и надо ж было умудриться сделать то, чего делать было нельзя! Я ж даже не подумала, что это нельзя! Я лишь соображала, что нужно быть осторожной, чтоб мне никто не помешал, но что делаю чего-то прямо запрещенное – как-то не сообразила. А как я могла это сообразить, я привыкла к такому в обители! Хрыч бы и теперь меня к балке привязал, вздумай я чего-нибудь откочевряжить! Я скрутила Псину, вовсе не думая про то, имею право так делать или нет, я помнила лишь о том, чего хочу добиться от него. Кому я это теперь объясню?

Мне страшно, и от этого что-то творится с моей головой.

В трескучий воздух заползает сладкий запах, он знакомый, но совсем неуместный в приморском Подкамне, потому я его не сразу узнаю. Только когда соображаю, что мне чудится щекотка в пальцах, и на что эта щекотка похожа – понимаю, что воздух пахнет акацией.

Хватаюсь за рубашку Гнома, чтобы не свалиться в хмурую муть, и говорю ему:

– Мне нужно выбраться отсюда. Мне нужно в лес.

Гном перехватывает мою руку, давая опору, глядит на меня и ни про что не спрашивает, а потом начинает шептаться с Тучей. Недолго, но я уже прихожу в себя от этого дурного помутнения, и мне становится досадно, что я так глупо хватаюсь за Гнома и глупо пугаюсь. Отпускаю его руку и выпрямляюсь, только страх, зараза, никуда не уходит, а гомон людей и варок становится всё взбудораженней.

– Нашли-и! Чего-то нашли-и!

Рыбалки на лодках подцепили что-то со дна, теперь все верещат и пялятся на них. Туча громко охает и хватается за спину, я смотрю на неё с удивлением, а она просительно тянет ко мне лапки. Я едва не отпихиваю эти тощие лапки, но тут понимаю: это Гном её надоумил. Сцепив зубы, даю ей руку и провожу через толпу к подъемнику, делая вид, что помогаю ей, а на деле едва удерживаясь, чтобы не ткнуть в хребет посильнее. Небось, тут и переломился бы, такой жалкий, словно птичий.

Никто не обращает внимания на нас, все пялятся на рыбалок.

Наверху я наконец отталкиваю костлявое тельце Тучи, подбираю подол и бегу со всех ног через поселение. Даже не гляжу, есть ли вокруг стражники, видят ли они меня, – не до того, мне страшно, пальцам щекотно от невидимых хохолков, которых тут нет, а в воздухе пахнет акацией, которой тут тоже нет, и я свихнусь, если попробую думать об этом, если попробую думать вообще, я могу только бежать, бежать, бежать!

Путаные улицы поселения, укатившаяся утварь мешается под ногами, глупая рябая курица перебегает дорогу, почти коснувшись меня крылом. Выбегаю за ограду, ноги увязают в палой листве и колючках, в груди уже колет, сердце колотится в голове и в ушах, я просто сдохну, если буду так бежать, я просто сдохну, если перестану бежать!

Тропинка, поляна, другая тропинка, прыгаю через ручей, и холодные капли брызгают мне на ноги. Приметные три желтовяза с узловатыми стволами и тяжелыми от листьев ветками, теперь тропинка не нужна, тропинка не ведёт к лесной избушке, ведёт только ковёр из грибов-полосатиков, а дальше будет прогалина, поваленный ствол старой ольшанки и…

Земля вокруг избушки изрыта, истоптана большими лапами. Старый чурбак, груды поленьев и всякий хлам, которым я подпёрла дверь, разбросаны.

Дверь открыта нараспашку, порог залит бурым, следы уволоченного тела уходят в чащобу.

Я плохо помню своих приятелей, тех, что были до обители, до всех этих серьезных дел и скорбных знаний. Кажется, ребёнком я лучше ладил с людьми, и у меня было довольно много друзей. Из моей памяти стерлись их имена и лица, но я помню, что мы делали всё то же самое, что делают любые другие дети: помогали старшим, когда было не отвертеться, сбегали купаться на речку, временами почти всерьез терялись в окрестных лесах, когда ходили по грибы-ягоды и ненароком сбивались с хоженых троп. И еще мы, конечно, мечтали когда-нибудь, когда станем постарше и посмелее, уйти далеко-далеко от дома и узнать наверняка, есть ли в граничных горах пещерные проходы, через которые можно выйти к Полесью.

Все известные перевалы были на востоке и вели к варкам в Подкамень, но каждый ребенок понимал, что есть, обязательно должны быть и тайные тропы – далеко-далеко, в южной части Загорья, где самые старые острозубые скалы вгрызаются в облака. Что это неправда, будто в южном Загорье живут только скальные гроблины, что земля там – из камня и глины, а реки – холодные, малочисленные и жуть как загажены этими самыми гроблинами.

– Чего-то же они жрут в этих горах, – говорили мы друг другу. – Значит, там есть растения, и зверье тоже есть, много зверья и растений, потому что гроблины – страшные прожоры.