Ирина Лазаренко - Хмурь

Правда, после Гнездовища мы с ней не виделись. Какой-то нервной она стала, странной, боюсь я её, как в детстве боялся вопящего назидатора с палкой. И глупо бы было не бояться назадитора с палкой или Хмурой стороны, которая теперь только две вещи желает видеть: кровь и зло. Когда она уже успокоится и станет быть как прежде, интересно?

И я ведь не знаю, может, на той стороне у меня из-под ног тоже разбегаются кровавые трещины. Может, в Гнездовище Медный их видел.

Но главное сейчас, пожалуй, не это, поскольку кровавые трещины – это будущее, оно еще не наступило, а вот Медный, этот странный хмурь – уже наступил, и я хотел бы понимать, зачем он связался со мною вообще. Отчего он так обрадовался мне в застенке. Как будто для того и пришел туда, чтобы меня найти.

А может, так и было, я ж опять не знаю.

– Почему ты бросился спасать меня, а не Морошку?

Медный прищуривается, и я понимаю, что задал самый правильный вопрос – тот самый, на который он не хочет отвечать, во всяком случае, не теперь. И я готов к тому, что он промолчит или отшутится, но Медный скребет бородку и шевелит губами, подбирая слова, а потом огорошивает:

– Она сама не велела. Это я хотел её спасти, я думал, мы сможем, но главным было вытащить тебя, не её.

– Почему меня? – спрашиваю я, не больно-то веря в эти дикие слова.

Какая же каша должна быть в башке у человека, чтобы оставить своего и кинуться спасать чужого? Или даже вовсе не каша, а мокрый песок. Песок и гнилые опилки.

Ну… или знание, которого нет у других.

– Морошка утратила рассудок, – говорит Медный, и в глазах его – боль, самая настоящая, но застарелая, из тех, которые уже не причиняют страданий, а только ноют, лежа где-то на донышке и делая нечувствительным то место, где лежат.

– Да, она не выглядела нормальной, – соглашаюсь я.

Наверное, не очень это приятно прозвучало, но уставшему и ничего не понимающему мне простительно.

– Она давно такая. Как только ей открылось будущее, про две луны, которые напьются крови… словом, с тех пор она становилась всё страннее и страннее, она не смогла сжиться с тем будущим, которое видела, оно её разъедало, понимаешь, и в конце концов от неё почти ничего не осталось. Она держалась, пожалуй, только для того, чтобы найти тебя.

Смотрю на Медного, ожидая продолжения. Очень глупо, напыщенно и сказочно всё это звучит, вот как я думаю.

– Не именно тебя, – уточняет он, правильно поняв мой взгляд. – Любого хмуря, который сможет сделать то, чего она не сумела. Но вас не так-то легко было добыть, знаешь ли – Морошка лишь ведала, что вы будете, а когда вас выпустили из обители, когда стало известно, что вы действительно есть… А, долгая история. Словом, в Гездовище был хороший хмурь, и мы пришли туда за ним, но он немного не дожил до встречи, там случилась гнусная история с дознаватерем.

Последние слова Медного – они не о каком-то неизвестном хмуре, они, вообще-то, о Дубине, но я не сразу это понимаю. Это Дубина не дожил до встречи с Морошкой, это у него произошла гадкая история с дознаватерем.

То есть Дубина – он мёртв.

И, если честно, был он той еще подлюгой, злым и тупым, самое паскудное сочетание, странно даже, что этот бешеный крысюк вообще дожил до конца обучения, и его умений хватило для получения ножен с мечом. За проведенные в обители годы я, наверное, сотни раз желал Дубине сдохнуть, желательно – в муках, однако теперь я вовсе не чувствую спокойствия или радости! И даже злорадости – не чувствую.

Потому как обученные хмури сами должны быть для всех опасными! Мы не для того созданы, чтобы погибать от всяких ерундовых «историй с дознаватерем», у историй и у дознаватерей руки слишком коротки для этого!

Но вот поди ж ты.

– А потом Морошка почуяла и так сказала: скоро в город явится другой хмурь, он будет не хуже прежнего, и дорога заведет его в застенок.

– Как будто невозможно встретиться проще, – ворчу я. – Без всех этих застенков и изведений. Почему нельзя было просто подойти ко мне на улице?

– Морошка попала в застенок не из-за тебя, – мрачно отвечает Медный. – Это ты туда попал из-за неё.

Костяха, продолжая ворковать с Тенью, режет мясо кусками, некоторые бросает в котелок с кипящей водой, другие принимается натирать травами. Достает из котомки плюхающий и очень пахучий куль с листьями лопуха в просоленной воде. Развязывает его аккуратно, но он всё равно перекашивается, часть рассола проливается наземь.

– Что дурак покатил, то и расколотил, – глубокомысленно говорит на это варчиха.

– Ладно, и зачем вам понадобился хмурь? – поторапливаю умолкшего Медного. – Чего я могу такого, чего ты не можешь? Ладно, Морошка спятила и больше не способна быть нормальной хмурией. Но ты-то не спятил, и ты – хмурь. Зачем нужен еще один?

Медный задумчиво смотрит на Костяху, на её быстро двигающиеся руки, перепачканные травами и рассолом. Качает головой.

– Я не хмурь, Накер. Но про это… позднее.

Утром мы спускаемся к плато на границе Загорья и Подкамня, где ожидают Костяху те самые толпы баб и детей.

Это какое-то безумие. Поселение из десятка шатров, по всему видно, что поселение тут давно, а люди – недавно, и они все время меняются: всё обжитое, истоптанное, но суетливое и расхристанное, всё бежит, носится, сбивает с толку себя и других, спрашивает и переспрашивает, роняет и теряет всякие вещи, то и дело дети забегают не в свои шатры, выбегая из них с визгами, бестолково носятся кругами.

Я сижу поодаль, на склоне горы, и слежу за этим мельтешением, как за суетой пчёл. Зачем людей так много? Всё – ради встречи с одной-единственной Костяхой, или есть еще другие проводники? Должны быть, должны.

Как она будет выбирать, кого вести в Загорье, а кого оставить здесь? Не многовато ли берет на себя варчиха, принимая такие решения? В конце концов, если люди из Подкамня, насмотревшись на варочьих лечителей, захотели таких же для себя, если они перестали бояться своих духов – почему они не ходят к местным лечителям? Да, я слыхал, будто те не разбираются в человеческих болезнях, но уверен, это вранье. Из Хмурого мира мне приходилось убивать и людей, и варок, повинных в различных злодеяниях, и я точно знаю, что потроха наши устроены совершенно одинаково, просто варки – крупнее да кряжистее, вот и всё.

Дракошка лежит рядом со мной и смотрит на людей с огромным презрением. Ему это всё тоже не нравится.

Наверное, ему тоже очень хочется туда, на восток, в варочий Подкамень. Я смотрю дальше, за пределы плато, облепленного шатрами, я вижу огромные зеленые холмы и луга, небольшие реки и поселения, смотрю на них и понимаю, насколько же привык к этой земле, почти сроднился, врос в неё, полюбил Подкамень куда больше, чем Полесье, в котором вырос. Я скучаю за чистотой и порядком подкаменных селений, за обстоятельностью и немногословностью варок, за их замечательными машинами. За тем, что они не оглядываются на каждом шагу на духов, как это делают люди, и потому я не ощущаю себя рядом с ними изгоем.