Ирина Лазаренко - Хмурь

– Танна его покарает как след, никто в том не усомнится, – продолжает Зануд. – А только для началу увериться хочет, что тут ошибки не вышло или умысла какого. Танна не верит в такое дело, хотя брат ейный вину не отвергает. Правда, и не признаёт, молчит, сидит себе тихонько в подвале. Только не было ему корысти с того, чтоб сирен выпускать, к тому же нет ясности, был ли он вообще в тот день в посёлке. Наша танна честная, ей до всего дознаться нужно и всё понять, а не только головы рубить почем зря. Вас хвалила ейная родня – вам танна верит. Во все концы людей послала, чтоб найти вас. Вот и нашла. Так что… сами понимаете, какая надежда теперь на вас.

Зануд кидает брусничину в рот и поднимается. Бесцветные глаза его смотрят на Хрыча сурово.

– И какая в том серьёзность, – добавляет он и выходит из комнаты, не утруждаясь прощанием.

Предрассветная серость потолка. Прохладный воздух на миг касается моего бока и ног, когда приподнимается край одеяла. Теплое дыхание рядом, жадные руки, запах сосновой смолы.

Лисица.

На ней лишь тонкая скользкая рубашка, под которой тело кажется текучим, ненастоящим.

Она ловко забирается сверху, наклоняется, примеряясь. Смеется и прихватывает кожу на моей шее сухими горячими губами. Я провожу рукой по её затылку, свободному от косынки, другой рукой задираю рубашку, сгребая горстью скользкую ткань.

Длинные распущенные волосы закрывают нас пологом, лезут в рот, намотанные на прядки цветные нити щекочут нос. Я мотаю головой, и Лисица хихикает, прижимается крепче, кусает меня за ухо. Ладони у нее чуть влажные, пальцы дрожат – мне хочется считать, что от страсти, но я отчего-то уверен в ином: это от страха.

Почему? Я замираю на миг, но додумать не успеваю.

Изогнув спину, ерзая по мне, Лисица сбрасывает рубашку. И мне становится совершенно всё равно, почему.

Предрассветная серость потолка. Сонное опустошение. Смятая рубашка из тонкой поблескивающей ткани лежит на краю кровати, как только что сброшенная змеиная кожа, ещё таящая ядовитое коварство.

– Помоги мне.

Поворачиваю голову. Перед глазами – серый утренний туман. У моего уха – горячие сухие губы. Куда делось одеяло?

– Помоги мне выбраться. Они меня теперь не выпустят.

Предрассветная серость тает, клубится, сгущается в Лисицу, которая лежит рядом, приподнявшись на локте. Второй рукой зачем-то прикрывает грудь. Цветные нити в черных волосах кажутся серыми. Глаза на круглом лице – два провала в бесконечность.

Скрипит дверь, впуская звуки и запахи просыпающегося дома. Лисица охает, падает обратно на кровать, вжимается в простынь. Она бы могла стать незаметной, если бы одеяло осталось на кровати.

– Лисица, брысь, – невозмутимо говорит Зануд.

Она садится и неловко съеживается, пытаясь прикрыться руками. Я подаю ей рубашку, нахожу наконец одеяло, набрасываю на нас. Зануд ждёт в дверях. Лисица, путаясь в рукавах, одевается и, бросив на меня умоляющий взгляд, исчезает.

– Завтрак ждёт, – вежливо уведомляет меня Зануд. – И рыбалки тоже ждут, когда вы сподобитесь расспросить их про всё, что имеет важность для дела. Танна, да будет дух моря к ней милостив, желает услыхать ваш ответ до полудня.

Вчера вечером Хрыч долго ходил по своей комнате из угла в угол, раскладывал скудные пожитки, негромко бубнил – обживался на новом месте, умасливал разговорами дух жилья, выметал из углов остатки памяти прежних людей, которые спали в этом месте. Говорил, говорил, говорил.

Быть может, поэтому сегодня Хрыч выглядит довольным, в отличие от меня. Моё сладкое предутреннее опустошение уже затерлось обыденностью, возвратившейся слишком быстро. Как всякий хмурь, я не связан ни с какими духами: Хрыч и остальные назидаторы… то есть наставники – они нарочно так нас растили, чтоб мы не ожидали чудес свыше, а чудили сами. И никакая зараза ведь не спросила: а вдруг нам хотелось получать свою толику защищенности и заботы от человеческих духов?

Ходим по поселку, сопровождаемые Занудом. Он – впереди, мы – подотстав. Пару раз спускаемся и поднимаемся на подъемниках. Осматриваемся. Говорим с рыбалками. Пока ничего толкового нам не рассказали. Клетку открыли, клетку не открывали. Брата танны в тот день видели, брата танны в тот день не видели. Сирены сдохли, сирены уплыли. У меня не складывается никакого понимания, я не знаю, могу ли прийти на Хмурую сторону с такой кашей в голове. Не представляю, смогу ли дать танне ответ до полудня.

Посёлок мне надоел заранее, еще до того, как я вышел из длинного деревянного дома, пахнущего теплом и дымом. Просто очередное место, где все смотрят мимо меня до тех пор, пока не поймут, что это я – хмурь… если поймут. Ведь даже в тех местах, где мы с Хрычом уже побывали, не всегда это знают. Того же похищенного ребенка в северном селении мы искали сами, без почетного сопровождения, и в результате все восторги достались Хрычу.

Люди тут выглядят вполне довольными. Сколько мы ездим по Подкамню – столько я пытаюсь понять, чем именно довольны все эти люди, живущие на земле варок и работающие на них же, не имеющие ничего своего. Живут. Рожают детей. Работают. Умирают. Варки, впрочем, их не обижают, вполне себе ценят: им, малочисленным, иначе ни за что было не обжить столько земель, не добывать столько руды, не ловить рыбы, не торговать с окрестными землями.

Войны, которые десять-пятнадцать лет назад терзали Полесье, Загорье и Порожки, почти не зацепили Подкамень. Варок не так уж много, и они слишком дорожат своими жизнями, чтобы воевать за что бы то ни было. Так что они, в отличие от всех своих соседей, даже укрепились за это время: беженцы заселяли и обрабатывали варочью землю, самые бойкие из людей создали приграничный пояс поселений, откуда гнали в шею мародеров и прочий сомнительный сброд, что просачивался через пределы.

После череды войн Подкамень еще больше окреп: разрушений там было немного, восстанавливать почти ничего не пришлось, зато работа находилась всегда, земли было вдосталь. А соседние земли, помалу отстраиваясь после усобиц, нуждались во многих вещах. И эти вещи Подкамень им охотно поставлял в обмен на то немногое, что еще можно было взять с соседей, истощенных долгими годами больших и малых войн.

– Тебе не нравится эта история, – вдруг говорит Хрыч, и я от удивления спотыкаюсь на ровном месте.

– С каких пор тебя волнует, что мне нравится?

– Как думаешь, у них всегда столько стражников на улицах? – спрашивает Хрыч вместо ответа.

Один мрак знает, как часто мне хочется тюкнуть его по затылку, забрать свой меч и пойти куда глаза глядят. Сколько можно таскаться на привязи, сколько можно жить по чужой указке, в конце-то концов?! Годы обучения были пыткой, туго свернутой в клубок, застрявшей в горле, много лет я мечтал выплюнуть эту кость – и вот теперь, когда я вышел за стены обители, меня за собой таскает Хрыч. Как самострел, который достают из чехла при надобности.