Дмитрий Скирюк - Осенний Лис [litres]

Вскоре он захрапел.

Боль, как видно, донимала графа не на шутку – не к вечеру, но через два часа пришли проведать, что и как, и, убедившись, что травник жив и вроде как здоров, ушли доложить. Охранник принёс им хлеба и воды и отправился спать.

За окном темнело.

– Возьми мой хлеб, – сказал вдруг странник, когда Миклош проглотил свою долю. Старик поперхнулся, глянул недоверчиво:

– Это с чего вдруг?

– Всё равно пропадёт, – непонятно ответил травник, отломил корку и подвинул остальное Миклошу. – На, ешь. Воду оставь! – добавил он быстро, когда тот потянулся к его кружке.

– Ага… Значит, помирать ты ещё пока не собираешься.

– Успеется, – буркнул травник.

Он всухую дожевал горбушку и долго ещё сидел неподвижно. Молчал, разглядывая скованные руки. Отставил в сторону нетронутую кружку и осторожно развернул закатанный рукав. Разжал кулак – на ладони остались лежать шесть сморщенных сушёных ягод – четыре чёрные и две красные.

– Это что там у тебя? – Миклош вытянул шею, пытаясь что-то разглядеть в неверном сером свете, льющемся в узкое окно. – Ягоды какие, что ль?

– Ягоды, ягоды… Ты вот что. – Травник поднял взгляд. Глаза его блеснули. – Что бы со мной ни приключилось, не трогай их, ясно?

– Куда уж яснее… А что это?

– Даст бог, потом объясню, а пока молчи.

Травник умолк и нахмурился, рассеянно катая ягоды по ладони.

Четыре чёрные горошины созрели в чаще леса близ болота – это был редкий в здешних сухих местах черногон , сладковатый на вкус и гибельный, как сама смерть. Парень и сам уже не помнил, зачем прикупил в городской лавке вместе с прочими травами дюжину этих чёрных морщинистых шариков.

Две красные ягоды, ещё хранившие сухую пуповину черешка, созрели высоко в горах, на тонком стебле перегибели . У валахов любой ребёнок хоть раз, да испробовал на себе это сильнейшее рвотное.

Травник вздохнул и, боле не колеблясь, сунул в рот четыре чёрные ягоды и принялся жевать. Язык мгновенно занемел. Он глотнул воды и, подождав, пока не зашумело в голове, заел всё это дело красными ягодами.

Дурман свинцом заполнил тело, сердце вдруг забилось редко-редко, и каждый удар гулко отдавался в голове. В горле стало сухо. Он сглотнул и потянулся за кружкой – рука подчинилась неохотно, медленно, будто чужая. Непослушные пальцы выломали из лежанки щепку, укололи кожу. Боли не было. «Пора!» – решил он.

…Большой палец вышел из сустава неожиданно легко и быстро – травник аж вздрогнул от неожиданности, а вот с остальными костями пришлось повозиться. Он не хотел спешить, опасаясь растянуть суховязки. Шум в голове нарастал, перед глазами всё плыло. Нахлынули забытые воспоминания. Дед Вазах ухитрялся поучать, даже вправляя ребятне выбитые в драке пальцы… Так… потом вот так… Давайте, руки, шевелитесь же!..

Он закусил губу. Кость щёлкнула, выскакивая прочь, и вдруг ладонь сложилась вдоль, как смятая перчатка. Тяжёлый браслет звякнул о камни стены, повис пустой и закачался на цепи. «Господи Боже!» – ахнул Миклош.

Тяжёлая голова клонилась всё ниже. «Не спать!» – одёрнул себя травник и принялся вправлять кости на место. Закончил, сжал кулак и, разогнув до хруста пальцы, взялся за вторую руку. Теперь дело шло медленнее – работать приходилось левой рукой, да и отрава набирала силу. Глаза всё чаще застилала пелена, а перегибель всё никак не действовала. Он начал впадать в панику. «Что ж ты…» – костенеющим языком бормотал он, выворачивая из суставов непослушные пальцы. Руки тряслись. Так… спокойнее… А теперь сильнее… ещё сильнее! Уф! Теперь чуток передохнуть…

Он всё же застонал, сдирая вместе с кожей второй браслет. Кандалы с глухим звоном упали на лежак, и в этот миг в животе поднялась горячая душная волна. Ругаясь и кусая губы, травник едва успел вправить ладонь обратно, прежде чем его согнуло пополам.

– Ох и ловок ты, рыжий! – Миклош почесал в затылке. – Сущий лис! Тебя, я смотрю, не всякая цепь удержит…

Травник поднял голову, утёрся рукавом.

– Повезло, – пробормотал он. – Цепи разные бывают.

– Да уж, – усмехнулся Миклош, – А ну как был бы то ошейник! С головой у тебя такая хитрость не прошла бы.

Странник кивнул, а в следующий миг лицо его перекосилось, и он снова склонился над бадьёй.

Всю ночь странник не спал. Его то рвало, то трясло, бросало в жар и в холод. Вода в обеих кружках давно кончилась, он бормотал сквозь чёрный сон, метался и стонал, но к утру пошёл на поправку. К рассвету он уже сидел, к полудню встал размяться и разминался долго, а под вечер взгромоздился на лежак, сгрёб цепи под себя и завернулся в одеяло.

За окном уже темнело, когда им принесли еду. Со стороны было трудно заподозрить неладное, да и потом, поди догадайся про такое! И травник не упустил своего шанса. Миклош и глазом не успел моргнуть, как всё было кончено. Одеяло взметнулось – прыжок, удар, ещё удар, и стражник рухнул недвижим. Черпак с холодной кашей шмякнулся в котёл.

– Эк ты его… – ошарашенно пробормотал Миклош, глядя на распростёртое тело. – Здорово… – Он поднял взгляд. – Что дальше надумал? Как выбираться будешь?

– Там посмотрим, – буркнул тот, сдирая со стражника кафтан и сапоги. – Ты, главное, молчи, а если что, мол, не видел ничего… На вот, возьми, – он бросил Миклошу рубаху, упрятал под шапку копну рыжих волос, ухватил тело за ноги и потащил к дверям. По дороге зацепил ногой котёл и нахмурился.

– Вот чёрт, – пробормотал он. – Мы ж не одни тут сидим…

– Бежал бы, дурак рыжий! Не ровён час придёт кто!

– Да погоди ты! – отмахнулся травник, ремнём связал стражника по рукам и ногам и поволок его к лежаку: – Присмотри за ним. А будет орать – тресни его хорошенько.

– Уж постараюсь, – заверил старик.

Травник подобрал мешок с хлебом, поднял котёл и вышел в коридор.

Темниц было восемь, из них лишь одна пустовала. По двое, по трое – везде сидели люди, грязные, голодные, закованные в цепи. Завидев незнакомого «стражника», поспешно отводили взгляд, пугливо подставляя чистые, до блеска вытертые деревянные миски.

– За что тебя? – то и дело спрашивал травник, выслушивал ответы и в молчании шёл дальше. Люди, люди, люди… Голоса негромким эхом отдавались в тишине:

«За неуплату десятины… господин…»

«Я за сестру вступился перед стражником…»

«Дом без разрешенья начал строить…»

«Брат в бега подался, вот сижу, покамест не поймают…»

Он шёл из двери в дверь, вновь закипая ненавистью, не в силах будучи понять, откуда столько злобы, жадности и произвола берётся в одном человеке? Томились здесь всё больше из-за мелочи, и то немудрено – навряд ли те, кто серьёзно провинился, оставались в живых.

В последней камере и впрямь, как говорил кузнец, сидела женщина – почти уже старуха. Седые космы закрывали шею и лицо, одежда висела лоскутами. Цепей здесь не было – быть может, глупым посчитали её опасаться, а может, не поднялась рука у кузнеца.