Франсуа Плас - Узник Двенадцати провинций

Мору не было конца и края. И не было во всем этом смысла. Маленький Дрис из Вшивой крепости тоже покинул нас, но его унесла не чума – он попросту подавился костью: так всесильная смерть отняла его у нас, в очередной раз посмеявшись над нами своим мрачным и язвительным смехом.

Понадобилось бы тысячи черных телег, чтобы увезти души всех этих несчастных. Порой я слышал стук их колес, бесконечным эхом отдающийся под сводом моего черепа.

Я был там.

В краю Анку.

К концу лета город Антвалс лишился трети своих жителей, а оставшиеся были изнурены усталостью и горем. Абрахам Стернис вместе со мной обходил больных. В темных накидках, с вороньими клювами мы смахивали на больших птиц, заблудившихся в лабиринте запертых дверей и заколоченных окон. Вшивая крепость, обычно такая шумная, выглядела на фоне канала брошенным судном без руля и ветрил. Несколько ее маленьких обитателей еще боролись с гнойной лихорадкой. Мы навещали их по два раза в день. Остальным было приказано по возможности к ним не приближаться. Но число жертв шло на убыль, это факт. Госпиталь закрыли. Эпидемия уходила, как пришла, мелкими шажками, на цыпочках, прихватывая по дороге еще жизнь-другую. Небеса послали нам наконец сильный ветер, разогнавший тяжелую жару и тучи мух, которые усугубляли вонь на улицах своим кишением и жужжанием.

Этот ветер еще дул, когда зазвонили колокола на башне, сзывая народ. Люди хлынули на площадь перед дворцом эшевенов. Бургомистр с балкона зачитал декрет, возвещающий о конце эпидемии. Я покривил бы душой, сказав, что толпа ликовала, – наоборот, речь была встречена лишь перешептываниями и вопросами. Слишком много тревог и печали оставило нам бедствие. Все диву давались, что выжили, но еще не успели оплакать тех, кого унесла болезнь. Семьи пересчитывали родных, ведь многие давно не имели друг от друга вестей.

По приказу властей на площади установили жаровни, от которых каждый мог поджечь свой факел, и так, с факелами, толпа прошла к набережной, где ее ждали десятки лодок. Флотилия выплыла в большой канал и направилась к Собачьему острову. Там поставили гигантское чучело из соломы и бумаги в виде скелета; оно опиралось на косу, устремив на город слепой взгляд пустых глазниц. Чучело показалось нам еще больше, когда мы подошли к его ногам. Оно было обмазано смолой и разом занялось от брошенных на него факелов, с громким ффуух! обдав нас жаром, и все увидели, как госпожа Смерть корчится в огненном вихре среди разлетающихся искр и клубов черного дыма. Ее теперь очередь дрожать, сгорая в пламенном жару, ее очередь исходить рвотой из пожираемого тьмой рта, ее очередь стонать с перекошенным лицом, ее очередь тщетно молить небеса, простирая тощую, корявую руку! Никто не смеялся. Никто не пел. Но все без стеснения проклинали ее, оплевывали, и все время ее агонии барабаны, накрытые черным крепом, отбивали траурный марш, вторя реву пламени. Когда от чучела осталась только огромная куча пепла, на ковре алеющих углей по приказу бургомистра разбросали охапки душистых трав, чтобы в последний раз очистить воздух от ее присутствия. Толпа расходилась, кашляя в густом белом дыму, колыхавшемся на ветру, и, садясь в лодки, все с тревогой оглядывались назад: вправду ли ушла черная смерть? Вправду ли сгинула? Как бы то ни было, Собачий остров терялся в облаках дыма.

Пересдавать экзамен по медицине мне не пришлось – эшевены решили, что оказанные мной горожанам услуги дают мне полное право на звание доктора.

Йорн пригласил всю честную компанию отпраздновать это событие в «Выдохе кита». В кабак набилось больше сотни человек. Мой благодетель был в своей лучшей форме, и я вновь поразился его способности сгущать жизнь вокруг себя, заряжая ее энергией. Вероятно, в широкой груди этого малого бушевали бури, и как же отрадно было видеть, что чума не одолела его неискоренимый аппетит к жизни, как радостно было знать, что ей не удалось погасить пылавший в нем огонь.

Он разошелся не на шутку и, выражая свой восторг, так хлопнул меня по спине, что проснулась боль от засевшей под лопаткой пули, и я чуть не захлебнулся пивом. Разозлившись, я в ответ дал ему такого тычка, что едва не разбил кулак, отчего он изумленно икнул, округлив рот, и это было так потешно, что мы оба расхохотались и смеялись до слез, не в силах остановиться, еще долго.

Вообще-то все на этой гулянке лыка не вязали, слишком далеко зайдя в желании развеяться и забыться. Даже умница-разумница Силде, присоединившаяся к нам, малость перебрала. Весь вечер она пыталась заставить Даера спеть, но пибил с его неизменным духом противоречия был глух к ее уговорам и сердился, что ему мешают спать. И эта ночь, затянувшаяся до утра, обозначила для нас конец чумы и сопутствующих ей бед и горестей, не дававших нам продыху с начала весны.

Осень ознаменовалась листопадом и прибытием в город новых семей. Их лодки были нагружены до краев – тюками и мебелью, птицей и свиньями, да мало ли чем, – и каждый день царила суета на набережных, отцы семейств причаливали, глядя в бумаги, в поисках жилья, предоставленного им таможней, сыновья разгружали лодки, и все домочадцы шли по улочкам, согнувшись под тяжестью своего скарба, точно процессия мулов. Им часто предлагали свои услуги тряпичники, служили проводниками и носильщиками. Они не упускали случая потискать вновь прибывших девушек, а самые смелые успевали сорвать поцелуй, пока отцы и матери разбирались с офицерами таможни, чьи загребущие руки неизбежно приходилось подмазывать. Снова открылись рынки. Засновали суда по каналам. Возрождался город. Жизнь продолжалась.

В одно погожее утро я увидел приметную фигуру Вырви-Глаза, моего былого напарника-зубодера, который снова размахивал шляпой на рыбном рынке. У него хватило ума или предусмотрительности покинуть Антвалс в самом начале эпидемии. Мы крепко обнялись, потом он отстранил меня и, держа руки на моих плечах, рассмотрел внимательно.

– Скажи на милость, у тебя пробивается борода.

И верно, я носил теперь короткую бородку и редкие усики, одевался по моде, а Даер переселился в сумку из черного атласа на пуговицах из слоновой кости. Не говоря уже о дурачке Игнасе, которого я взял к себе в услужение: он перевозил меня на лодке, когда была надобность.

– Смотри, знахарь, будешь так щеголять – кончишь как толстяк Деметриус, – продолжал Вырви-Глаз своим сиплым голосом. – И, уж прости за прямоту, меня бы это опечалило.

Он открыл бутылку со своим убойным змеиным эликсиром, основательно к ней приложился и добавил задумчиво, словно говоря сам с собой:

– Скажу больше, мне было бы за тебя стыдно.

– Я теперь врач, милый мой Вырви-Глаз. Профессия обязывает, – ответил я в свое оправдание.