Макс Фрай - Nada [сборник litres]

– А они разве… – начала Ленька и осеклась.

– Не знаю. Может, разъехались… Может, и померли. А может, и нет. Давай, посмотрим? Места там красивые, дороги нормальные – поехали? Будет тебе отпуск.

– Поехали. Кипятку вот сейчас наварим и двинемся.

Хотя дороги и впрямь были отменные, поначалу ехать Леньке было страшновато. Она еще ни разу не выезжала сама из города. По встречке то и дело проносились, грохоча и завывая, тяжело груженные фуры, заставляя вздрагивать маленькую Ленькину машинку. Ленька вцеплялась в руль – крепко, до судорог в пальцах.

Потом встречный поток стал реже, и наконец они остались на дороге одни. Низкое утреннее солнце просачивалось через ограждение и бросало на морковный асфальт длинные бархатные тени. Несколько раз к трассе подступали сосны, становилось сыро и сумрачно – а потом они снова расступались, и дорога тянулась и тянулась по равнине, между разноцветных полей и перелесков. Вдалеке то тут, то там встречались маленькие, словно игрушечные, домишки; на зеленых еще лужайках черно-бело-рыжими россыпями виднелся домашний скот.

– Красиво… – сказала Наташка.

– Шеф-то тут всегда ездил, – сказала Ленька. – Я его бумаги разбирала. Там столько фотографий было…

– Ну да, у него же лагерь в Черге стоял, а сам он за сезон сколько раз туда-сюда мотался.

– А ты?

– Я?.. Раньше ездила, а потом… Когда мама умерла… Меня отец тоже вот в такое время в город вез, а мне все убежать хотелось. Мы остановились где-то на обочине, а я дунула в кусты. Мне же не сказали, что она умерла. У них, понимаешь, не принято было, так говорить. Ты знаешь, Ленька, – Наташка опустила стекло, подставляя тугому ветру разгоряченное лицо, – меня всегда бесило, когда говорили про покойников «он ушел», «нас покинул». Мне про маму так говорили – «она нас оставила». Прикинь? Ребенку малому сказать, что мама нас оставила! И я всю жизнь почти прожила с уверенностью, что мама меня бросила. Вот так ты давеча – готова была с кулаками на нее кинуться! И представляла, что она там с другой девочкой гуляет – пока маленькая была, представляла, что с девочкой, с новой дочкой, платья ей, суке, покупает, туфельки… Я вот прямо видела это, как они за руку ходят вдвоем по аллее, эта дрянь мелкая вся такая в локонах и в голубом платье газовом с пелериной, и такой бантик маленький на плече, ярко-ярко синий, и туфельки синие. И она идет чинно, ручку свою маме моей подала, не выкручивается никуда, по лужам не прыгает. А мамочка моя наклоняется к ней, улыбается и любуется этой новой послушной дочкой, и прямо раздувается от гордости, и все встречные ей улыбаются и дрянь эту по белобрысой башке гладят. И так я ее ненавидела – и мать, и эту ее новую дочку. А когда подросла – то стала представлять, что она не с новой дочкой, а с новым мужиком сбежала, каждый раз с разным, а то и не с одним, и что они пьют и гуляют, и морда у нее вся испитая и как у вокзальной бляди разукрашенная, и одета она в одну драную комбинацию да в чулки в сетку. И ведь уже хорошо понимала, что мать умерла, а не ушла никуда – а все равно аж в глазах темнело всю жизнь, как про нее думала. Если бы я хоть одним глазком ее увидела – и она мне сказала бы, что любит меня, и нет у нее никакой новой дочки и никакой новой семьи, один раз обнять ее и попрощаться – тогда я и смогла бы, наверное, спокойно жить. А так – съела меня эта ненависть, Ленька, сожрала изнутри. Я уже даже не понимала, как можно кого-то любить, если этот твой самый любимый человек может вот так вот взять – и оставить тебя? Может, за это теперь мне, а?.. Может, потому я умереть-то умерла, а уйти не могу?..

– А знаешь, у меня ведь было такое платье… – проговорила Ленька. – Голубое газовое платье с пелериной. Мне мама на Новый год шила. А я его так и не надела ни разу. Ветрянкой заболела тогда, пришлось праздник пропустить. Обидно было – страсть! Тогда мне разрешили дома платье надеть. Меня нянька зеленкой намазала, а я взяла да и залезла в платье – прямо в зеленке. Все платье изгваздала…

– Эх… Может, ты моя сестренка?

– Ну конечно, – улыбнулась Ленька, – одно ж лицо!

Наташка была алтайских кровей – черноволосая, круглолицая, с высокими скулами; Ленька же – девочка-одуванчик, с белобрысыми кудряшками и огромными голубыми глазищами.

– Внешность обманчива, – глубокомысленно возразила Наташка своей любимой фразочкой, и они снова расхохотались – звонко, беспечно, радостно.

Они ехали и ехал; пару раз остановились в маленьких придорожных кафешках – так, просто размять ноги, еды и питья у них было вдоволь. Один раз заправились. Заправщика на одинокой заправке не было, и пока Ленька сосредоточенно управлялась с пистолетом, Наташка все бегала вокруг, всплескивала руками:

– Ну, Ленька, ну как большая, а, ну надо же!

Ленька и вправду ощущала себя взрослой-превзрослой, настоящим тертым водилой – вот, везу подругу к родным, обычное дело – и от этого внутри было тепло и гордо.

Солнце, светившее вначале откуда-то сбоку, поднялось высоко и теперь висело где-то над крышей, раскаляя все вокруг, так, что из окон больше не тянуло свежестью. Пришлось включить кондиционер.

Болтали о том о сем; молчали; пели. Было просто и как-то обыденно. Где-то в уголке сознания Ленька начинала вдруг удивляться – так же это, а? но тут же как будто прихлопывала удивление ладошкой – цыц! – не в силах разрушить, потерять эту удивительную простоту, эту обыденность странной поездки.

После Бийска дорога пошла вдоль Катуни. Вода в ней была еще темная, зеленоватая, тяжелая, местами, где течение было особенно быстрым, виднелись белые гребешки. Река то приближалась, то уходила подальше, петляла, разделалась на рукава, снова сливалась. Места шли туристические, реклама зазывала отдохнуть, предлагала еду, питье и красоты. По обочинам все чаще попадались скальные выходы, кое-где исписанные глупыми надписями. Дорога пошла вверх; на горизонте показались темные очертания гор.

– Леонида, ты не устала? – спросила Наташка. – Уже сколько часов едем.

– Да вроде бы нет, – удивилась Ленька. Она и правда нисколечко не устала, хотя до этого ей не приходилось столько времени проводить за рулем. Впервые за долгое время ей было хорошо, спокойно и радостно.

– Этак мы в день управимся, – сказала Наташка, поглядев на часы. Эти ее наручные часики всегда забавляли Леньку. Маленькие, кругленькие, на тонюсеньком кожаном ремешке, они казались неуместной шуткой на здоровой наташкиной лапище.

Мимо проносились деревушки – маленькие, в пару десятков домов, и большие, настоящие поселки с кирпичными многоэтажками в центре и крепкими рублеными избами на окраинах; в огородах суетились жители, что-то копали, убирали, жгли ботву, и от этих осенних костров сладко и терпко несло дымом через специально открытый внешний воздухозаборник.