Макс Фрай - Nada [сборник litres]

У своротка на Чергу остановились. Ленька приткнулась на обочине, заглушила мотор. После стольких часов езды казалось, что машина все еще качается и подрагивает. Чистое еще час назад небо затянуло круглыми летними тучками, через которые то тут, то там косо пробивалось солнце. Горы подступали к дороге – невысокие, нестрашные, с одного бока покрытые лесом, с другого весело зеленеющие, раскрашенные солнечными пятнами. В долине виднелись красные крыши домиков. Наташка прошлась вдоль дороги по направлению к поселку, постояла, развернулась решительно и, бросив «Да ну на фиг, поехали», – забралась в машину, хлопнув дверью.

Навигатор сообщил, что ехать оставалось всего ничего. Скоро снова показались дощатые заборы, рыжие крыши добротных рубленых домов. Сразу около разрисованного рекламными щитами магазинчика к тракту примыкала хорошо наезженная грунтовка. Магазин назывался «Наталья».

– У тезки сверни, – сказала Наташка.

Ленька, не чувствуя скорости после стольких часов трассы, затормозила, заглядывая на спидометр, и съехала на дорожку.

Дорожка, попетляв между домами, устремилась прямо к нависающей почти отвесно горе. Склоны ее, покрытые выгоревшей бурой травой, пестрели плешинами осыпей, и только по распадкам между громоздящимися друг на дружку крутобоких бугров заползали на верхушку деревца.

– Куда там ехать-то, – бурчала про себя Ленька, – прямо в гору, что ли?

Дорога, выйдя за деревню, постепенно исчезала.

– Эй, куда дальше-то, Нат?

– Прямо давай.

Наташка сидела, наклонившись вперед, вцепившись в ремень безопасности, вглядывалась в дорогу. Ленька опустила стекло – пахнуло теплом, нагретым камнем и сухой травой, – и стала медленно пробираться по едва угадывающейся колее. Слева виднелся не то лесок, не то заросшее подгорное болотце.

– Тут налево.

– Не сядем?

– Не боись.

Ленька послушно закрутила руль. Впереди и правда была болотинка; дорога между тем стала отчетливее, видно было, что она идет по каменистой насыпи чрез болотинку и ныряет в ивняк. Справа и слева от насыпи поблескивала вода, щетинились кустики осок, перепархивали пичужки. В ивнячке было почти совсем темно – так, что свет фар желтыми пятнами разлился по влажной дороге. Машина еле-еле ползла, переваливаясь через торчащие тут и там узловатые корни и округлые наполовину погруженные в землю здоровенные валуны. В выбоинах стояла прозрачная вода, но дно их было вроде бы крепким, каменистым. Ленькино сердце каждый раз ухало и сжималось, когда маленькая машинка ныряла в очередную лужицу и, расплескав ее, выбиралась, отфыркиваясь, наверх. Дорога стала светлее и вроде бы более песчаная, на середине ее желтели сосновые иголки. Ленька подняла глаза – точно, вокруг стояли сосны.

– Еще немножко, Лень. Почти дома, – сказала Наташка.

Впереди, между сосновыми стволами, виднелся черный бревенчатый дом. Дорожка упиралась прямо в невысокий плетень, заросший повиликой и крапивой. Ленька остановила машину. Наташка, отстегнув ремень, выпрыгнула на дорожку и побежала к калитке.

– Бабань! Тетя! – крикнула Наташка.

Сначала было тихо, потом из-под плетня протиснулась бурая толстенькая собачонка и, метя хвостом и тявкая, запрыгала вокруг Наташки. Где-то скрипнула дверь, и на крыльце появилась юркая сухая старушонка.

– Натка? – всплеснула руками старушонка и закричала куда-то в дом, – Мань! Давай сюда, ты смотри, кто тут у нас! А ты, Натка, давай, тяни калитку, тяни!

Наташка, справившись с калиткой, переступая через путающуюся в ногах собачонку, прошла во двор и обернулась к Леньке.

– Лень! А ты что же как не родная? Айда с нами!

Гостили у Наташкиных долго – с чувством, с толком. Жили в маленькой комнатушке с окошком в белых рамах с голубыми наличниками. Окошко выходило прямо на гору, и солнце в нем показывалось только за полдень, зато было оно не жаркое, ласковое. С нагретой солнцем горы стекал упоительный травяной дух, через щелястое оконце затапливал крохотную комнатенку. Наташка весь день крутилась со своими.

Ленька к Наташкиным особо не ходила. Помощи им явно было не нужно, а докучать своим присутствием не хотелось. Ленька спала, как никогда в жизни, сладко и вволю, вставала поздно, умывалась ледяной водой из прикрученного к столбу у крыльца умывальника. Потом шла в темную кухоньку, где на столе всегда была стопка блинов, стоял нарезанный щедрыми ломтями серый ноздреватый хлеб в покрытой тряпицей щербатой тарелке, утрешнее молоко и душистое ягодное варенье. Над вареньем вились незлые осенние осы. Ленька завтракала, шла на задний двор – и окуналась прямо в небо, в звенящую мошкарой теплую раннюю осень. Она ходила к горе, гуляла или так сидела в низенькой сухой траве, подстелив прихваченный из машины пледик. Когда солнце уходило за гору, и синяя густая тень медленно подползала к Леньке, надвигалась, несла ранний вечерний холод и сырость – тогда приходилось вставать и идти обратно через почти убранный огород, успевая впереди наступающей на пятки тени.

Перед домом, в проулке, было хлопотно – возвращался с выгула скот, печально гудели коровы, мемекали овцы. Потом выходили Наташкины, протяжно зазывали скот в стайку – кормить-поить, потом самая младшая тетка Мария доила коров, звеня тугими молочными струйками в бок подойника. Коровы мели хвостами, отгоняя мошкару, дышали жарко и шумно. Наташка помогала там и сям, несла молоко в дом, ловко цедила, густую молочную пену стряхивала вьющимся вокруг котам и тут же наливала большую кружку Леньке, приговаривая – пей давай, городская!

Ленька пила молоко, держа кружку обеими руками, и удивлялась – как ловко и легко вошла Наташка в эту жизнь, в эти деревенские хлопоты.

– Кровь, – говорила Наташка в ответ на Ленькины недоумения, – это тебе не просто так. Кровь своих всегда примет, что бы с тобой не приключилось.

И правда – всего-то – ну умер человек, что же теперь, разве это повод?

– Эх, – сокрушалась в ответ Ленька, – нет у меня такой родни…

– Есть, – твердо уверяла Наташка. – Наверняка есть. Просто ты пока еще об этом не знаешь.

«Может, и так, – думалось Леньке. – Может, для этого и надо-то всего ничего – вот так вот взять и умереть. Может, тогда и отыщется такая кровь, что примет тебя. А может быть, и нет…»

– Ты оставайся, – как будто в ответ на эти мысли смеялась Наташка. – Тебя тут всегда примут!

Но Ленька видела, что вся эта суета как будто обтекает ее, необидно, но твердо отстраняя от себя, выталкивает, как речная вода глупый городской мусор – выгоревший синий мячик, обросшую тиной бутылку, безглазую кукольную голову… Сперва катает туда-сюда, кружит-кружит – а потом швыряет подальше на берег или запутывает в переплетении прибрежных ветвей, затягивает илом, закрывает пеной подальше от глаз. Леньке казалось, что она отдаляется, отделяется тонкой прозрачной пленкой от здешней жизни – и пленка эта с каждым днем делается толще, грубее, отсекает звуки и запахи, отгораживает, отрезает ее, Леньку, от этого странного неторопливого мирка, от неба и солнца, от Наташки. Ей казалось, что она смотрит на все из окна поезда, который вот-вот тронется – и это постоянное чувство почти-прощания зреет, зреет у нее внутри, пока наконец не заполнит ее всю, целиком, мелким щекочущим нетерпением, которое можно унять лишь одним способом – проститься.