Джон Толкин - Властелин Колец [litres]

– Если ноги не подкачают, – сказал Мерри, – и если не задохнемся.

– Да, уж больно тут душно, – признал Пиппин. – И темно. Прямо как в Большом Доме Тукков, что в Смайлах, близ Туккборо, в Старом Зале. В этом зале уже много поколений не переставляют мебель и вообще ничего не меняют. Когда-то там жил Старый Тукк, и жил так долго, что вместе с ним успел состариться и сам зал. Как он умер сотню лет назад, так там никто ничего и не трогал. А старина Геронтиус был моим прапрапрадедом. Стало быть, это история давняя… Но для этого леса, я чувствую, наши сто лет – чепуха. Что-то он уж больно древний. Ты только глянь на эти хвосты, усы и бороды! А листья? Сухие лохмотья какие-то. И почти не облетели. Не очень-то здесь опрятно… Интересно, какая в этом лесу бывает весна, если вообще бывает?

– И все-таки солнышко сюда заглядывает, – сказал Мерри уверенно. – Не то что в Черной Пуще, если не врет Бильбо. В Черной Пуще тьма непроглядная, чернота непролазная, и там водятся черные жуткие твари. А здесь просто темно. И какой-то он… ужасно древесный, этот лес. Вряд ли здесь живут звери. Разве забредет кто ненароком, но чтобы обосноваться надолго – нет, быть того не может.

– Хоббиты со зверями вполне согласились бы, – вставил Пиппин. – Не хочется мне идти через этот лес. Что мы тут забыли? Здесь хоть сотню верст пройди – ничего пожевать не встретишь, я уверен. Как наши запасы?

– Какие там запасы, – отозвался Мерри. – Никаких запасов у нас нет, кроме пары лембасов . Все осталось у лодок.

Они еще раз проверили карманы. Эльфийских хлебцев могло хватить разве что дней на пять, да и то если впроголодь.

– Одеял нет, завернуться не во что, – продолжал Мерри. – В какую сторону ни подайся, ночью будем стучать зубами.

– Ну ладно, по дороге что-нибудь придумаем, – махнул рукой Пиппин. – Утро-то, наверное, уже на исходе.

И вдруг они заметили в глубине леса пятно света, – видимо, солнечным лучам удалось пробить густую лесную кровлю.

– Глянь-ка! – восхитился Мерри. – Пока мы тут стояли, солнце, наверное, спряталось в облака, а теперь опять выглянуло. А может, просто поднялось повыше и нашло просвет в листьях? Это недалеко – идем посмотрим!

Идти, однако, пришлось дольше, чем представлялось. Начался крутой подъем, под ноги попадалось все больше камней. Просвет впереди постепенно расширялся, и наконец перед хоббитами выросла каменная стена – не то обнаженный кусок скалистого склона, не то кончающийся обрывом отрог далекого хребта. На скале деревья не росли, и солнце освещало ее целиком, а ветви рябин, берез и буков, стоявших у подножия, напряженно тянулись к залитому лучами солнца камню, словно пытаясь согреться. Стволы, в глубине леса такие серые и замшелые, здесь были ярко-коричневыми или блестели всеми оттенками исчерна-серого цвета и казались гладкими, как хорошо выделанная кожа, а пни зеленели, покрытые мхом, мягким и пушистым, как молоденькая травка: сюда уже пришла весна – а может, здесь обитал ее мимолетный призрак…

В камне виднелись уступы, которые вполне можно было принять за ступени, – но, скорее всего, здесь просто потрудились ветер, вода и время, уж больно грубая получалась «лестница», да и по высоте ступени разнились. Высоко вверху, примерно на одном уровне с кронами деревьев, хоббиты приметили карниз. По краям его росло немало травы и колючек, а посередине застыл огромный сухой ствол, на котором осталось всего две ветви, да и те склонились к земле, так что дерево удивительно напоминало кряжистого старикана, щурящегося на утреннее солнышко.

– Полезли наверх! – бодро предложил Мерри. – Глотнем воздуха, а заодно и осмотримся.

Сказано – сделано. Вскоре они уже карабкались вверх по скале. Если каменные ступени и были рукотворными, то высекали их явно не для хоббитов! Оба друга были слишком воодушевлены и слишком поглощены трудным подъемом, чтобы спросить себя, почему перестали болеть синяки и ссадины, полученные в плену, и откуда столько сил 335. Но как бы то ни было, вскоре они оказались на краю площадки у корней старого дерева, преодолели последнюю ступеньку, вскочили и, повернувшись лицом к лесу, перевели дух. Достаточно было бросить один взгляд с вышины, чтобы убедиться: ушли они недалеко – верст на пять-шесть от опушки, не больше. Деревья рядами спускались к долине, а у самого края леса к небу поднимались густые клубы черного дыма. Дым относило в сторону Фангорна.

– Ветер меняется, – заметил Мерри. – Снова с востока задувает. Холодновато здесь, наверху!

– Да, прохладненько, – отозвался Пиппин. – Боюсь, хорошая погода только подразнила и небо опять затянет тучами. А зря! Этот лохматый лес в лучах солнца совсем другой. Он мне даже начинает нравиться.

– Начинает нравиться? Поди-ка! Недурно, недурно, – послышался вдруг у них за спиной незнакомый голос. – Право же, вы очень любезны! Повернитесь-ка, повернитесь, дайте на вас поглядеть. Вот вы мне давно уже не нравитесь, но не будем спешить! Поворачивайтесь, поворачивайтесь!

Огромные узловатые руки опустились на плечи хоббитам, мягко, но властно повернули их кругом и подняли в воздух.

Хоббиты увидели перед собой удивительнейшее лицо, принадлежавшее не менее удивительному существу. Это был не то человек, не то тролль, великанского – не меньше четырнадцати футов – роста, и при этом крепкий и кряжистый. Голова у него была большая, несколько продолговатая и переходила прямо в туловище. Была на нем какая-нибудь одежда или нет, понять было трудно – серовато-зеленые складки на его груди и бедрах могли оказаться не тканью, а кожей или даже, если угодно, корой. По крайней мере руки великана были обнажены и покрыты настоящей кожей – гладкой и смуглой. На ногах у существа было по семи пальцев, нижняя часть лица заросла длинной седой бородой, у корней жесткой, как прутья, а у кончиков пушистой, вроде мха. Но поначалу потрясенные Пиппин и Мерри не могли отвести взгляда от глаз древочеловека. Глаза эти внимательно и не торопясь изучали хоббитов. Карие, с зеленым огоньком в глубине, они, казалось, проникали в самые сокровенные уголки души. Пиппин не раз пытался описать свое первое впечатление от них, и вот что примерно у него получалось: «Глаза у него словно бездонные колодцы, а в колодцах – память целых тысячелетий и длинные, медленные мысли. Как будто все, что происходит здесь и сейчас, для него только искорки на поверхности, вроде как блестки солнца на листьях огромного дерева или рябь на воде очень, очень глубокого озера. Мне показалось, будто мы с Мерри нечаянно разбудили дерево, веками росшее и росшее себе из земли. Ну, не разбудили, наверное, потому что оно не совсем спало – оно, если хотите, просто жило само в себе, между кончиками своих корней и кончиками веток, между глубинами земными и небом, и вдруг проснулось – и смотрит на вас так же медленно и внимательно, как все эти бесконечные годы вглядывалось само в себя».