Джосайя Бэнкрофт - Восхождение Сенлина [litres]

Обо всем этом Мария рассказала Огьеру утром, пока позировала.

А на следующее утро, которое оказалось последней встречей с нею, Мария вернулась с новыми историями о таинственном аристократе, которого назвала Графом.

– Я его так называю, потому что это его раздражает. И я не вижу причин для обходительности с таким самодовольным молодым человеком.

Она побывала на другом приеме, более эксклюзивном, и Граф вновь отнесся к ней с интересом, почти все время уделив обмену остротами, поддразнивая ее, подробно объясняя, чем та или иная разновидность шерри лучше другой. Гостей раздражала ее монополия. Граф, не обращая внимания на гримасы прочих молодых леди, настоял, чтобы она сыграла им другую песню, настоял, чтобы она вышла с ним на веранду, и, наконец, настоял, чтобы она призналась ему в том, чего хочет больше всего на свете.

Окольными путями они все-таки пришли к главному! Мария с облегчением сказала:

– Я потеряла мужа, и, чтобы его найти, мне требуется ваша помощь.

Граф хлопнул ладонями, затянутыми в тонкие перчатки, и немедленно согласился:

– Я найду вашего мужа.

– О, это просто чудесно! Чудесно! Я уже начала думать… – она осеклась, чтобы не дать волю сентиментальности. Их руки – он накрывал ее ладони своими, как устрица жемчужину, – радостно вздрогнули.

К величайшей радости Марии, Граф пообещал разыскать ее мужа к следующему вечеру.

– Мистер Огьер, – сказала Мария в тот последний день, который они провели в обществе друг друга, – сегодня вечером мы с Томом воссоединимся, если Граф обладает хоть половиной влияния, на которое претендует. – Она, снова одетая в красивое бледно-голубое платье, обошла мольберт Огьера, чтобы увидеть плоды недельного труда. Художник объявил, что картина готова, хотя он чувствовал, что надо еще повозиться над листьями орхидеи, которые поднимались над бледным плечом. Она немного изучила себя и расхохоталась.

Огьер в понятном смятении съежился, словно получил пощечину.

– Нет-нет, это прекрасно. Шедевр! Я лишь подумала, что скажет Том, когда я покажу, на что потратила перерыв в нашем медовом месяце. А я ему покажу, я должна! – Она снова рассмеялась. – Пожалуйста, позвольте привести его завтра.

Огьер занервничал; вероятность того, что женатый мужчина увидит портрет раздетой жены, не приходила ему в голову.

– Надеюсь, у него такое же чувство юмора, как у вас.

– Однозначно нет, но он самый разумный человек на свете. Он примет это как факт, странный и сложный факт, но уж какой есть. Он поймет, что это занятие помогло мне выжить, пока мы не воссоединились.

– Тогда я с нетерпением жду знакомства, – сказал Огьер, собираясь с духом.

Мария стащила художника со стула и энергично обняла, как сестра. От довольной улыбки ее щеки порозовели.

– Вы меня спасли. Я этого никогда не забуду. И это чудесная картина. Я бы хотела видеть весь мир таким. У вас такой романтический взгляд.

Мария не вернулась на следующее утро, и Огьер воспринял это как хороший знак: возможно, она воссоединилась с суженым. Естественно, утром лучше думать о чем-нибудь хорошем, не о том, как открыть ее мужу – и себе – истинные средства ее выживания. Вряд ли можно винить ее. Тем не менее, Огьер не мог не чувствовать легкого разочарования. Ее компания освобождала, воодушевляла. Ему с ней было хорошо. Хотя, изучая изображенную на холсте фигуру, он вынужден был признать, что результат оказался небезупречен. Он слишком увлекся ее характером и в итоге нарисовал идеал, а не женщину. Было в этом нечто поэтичное: она позировала без притворства, а он, сам того не желая, выставил ее тщеславной.

Огьер размышлял, стоит ли ему переделать картину по памяти – мягко говоря, рискованная перспектива, – когда вдруг раздумья прервал молодой бородатый мужчина, ворвавшийся в жилище на крыше.

Он был одет в необычный костюм для верховой езды, с жестким воротником и бриджами в складку. На красном кожаном поясе висела длинная кобура, из которой высовывалась позолоченная рукоять пистолета. За ним по пятам следовали двое широкоплечих мужчин, одетых не так роскошно, зато при саблях. По описанию Марии Огьер опознал в молодом человеке загадочного Графа. Они ворвались в его квартиру на террасе, словно их пригласили. Огьер понял: не стоит им говорить, что это не так.

– Ты Огьер, – сказал Граф без намека на вопрос. – Я пришел за картиной, которую ты недавно закончил. А-а, вот и она. – Он приблизился к портрету, который Огьер недавно рассматривал критическим взглядом. Краска еще блестела. – Честно говоря, я ожидал гораздо худшего. Это абсолютно адекватное сходство, мистер Огьер. Поздравляю. Я заплачу тебе десять мин, вдвое больше, чем она стоит, на самом-то деле.

Озадаченный появлением Графа в своем доме, Огьер не сразу понял подоплеку его визита.

– Зачем вы здесь?

– Ну, когда Мария рассказала, как ты воспользовался ее отчаянным положением, моим первым порывом было тебя убить. – Его рука опустилась на золотую рукоять пистолета, и на один напряженный миг Огьер поверил, что его сейчас застрелят на месте. – Охотиться на молодых женщин, чтобы удовлетворить плотские порывы, действительно отвратительно, мистер Огьер. – Граф убрал руку с пистолета и немного расстегнул воротник. Он наклонился к картине, стоя спиной к художнику, который метнул взгляд на двух мужчин, перегородивших путь к побегу. – С другой стороны, человек презирает сильнее всего то, что ему отвратительно в самом себе. – Он повернулся к Огьеру с развратной ухмылкой, и художник все понял. – Нет смысла бороться с тем, кто мы на самом деле.

– Вы не нашли ее мужа, – сказал Огьер.

– Нашел, – ответил Граф и, шагнув назад, поклонился для пущего эффекта. – Я и есть он, надо только дать обет. – Потом, снова повернувшись к картине, Граф посмотрел в нижний угол, где ярко выделялись черные буквы – подпись Огьера. Граф прижал к ним палец в перчатке и размазал так, что подпись сделалась неразборчива. – Сегодня я позволю тебе жить, потому что пытаюсь быть рассудительным. Но если я тебя снова увижу или услышу, что ты сказал хоть слово обо мне или моей будущей невесте, сделаю с твоей тушкой то же самое, что с подписью. Прижму большим пальцем и надавлю. Надеюсь, я выразился достаточно ясно. – Он снял испорченную перчатку, продемонстрировав чистейшие пальцы, белые, как клавиши фортепьяно. – Возьмите картину, – велел Граф своим людям.

Солдат отдал честь, схватил картину точно плачущего младенца и вынес, держа на вытянутых руках. Граф уронил на стол художника войлочный кошель.

– Набросков не осталось, верно? Эскизов?

Огьер энергично покачал головой.

– Если узнаю, что ты соврал… – Граф сильно ударил Огьера по лицу запятнанной перчаткой.