Клайв Стейплз Льюис - Космическая трилогия [litres]

– Не поженишься, – говорила она, – никогда о них все не узнаешь.

Джейн с этим согласилась.

– Да у них то же самое, – продолжала Айви. – Отец говорил: в жизни бы не женился, если бы знал, как мать храпит.

– Это не совсем одно и то же, – возразила Джейн.

– Ну, не одно, так другое, – не сдавалась Айви. – Им с нами тоже нелегко. Приходится им, беднягам, жениться, если они не подлецы, а все ж скажу, и с нами намучаешься, с самыми хорошими. Помню, еще до вас, матушка что-то говорила своему доктору, а он сидит, читает, чиркает карандашиком, а ей все: «Да, да», «Да, да». Я говорю: «Вот, матушка, как они с женами! Даже не слушают». А она мне ответь: «Айви, а разве можно слушать все, что мы говорим?» Я уступать не хотела, особенно при нем, и отвечаю: «Можно». Но вообще-то она права. Бывает, говоришь ему, говоришь, он спросит: «Что?» – а ты сама не помнишь.

– Это совсем другое дело, – опять сказала Джейн. – Так бывает, когда у людей разные интересы…

– Ой, как там мистер Стэддок? – сказала Айви. – Я бы на вашем месте и ночи не спала. Но вы не бойтесь, хозяин все уладит, все будет хорошо.

Сейчас миссис Димбл ушла в дом за какой-то вещью, которая должна была завершить их работу. Джейн немного устала и присела на подоконник, подпершись рукой. Солнце светило так, что стало почти жарко. Она знала, что, если Марк вернется, она будет с ним, но это не пугало ее, ей просто было совсем неинтересно. Теперь она не сердилась, что он когда-то предпочитал ее самое – ее словам, а свои слова – и тому и другому. Собственно, почему он должен ее слушать? Такое смирение было бы ей приятно, если бы речь шла о ком-нибудь более увлекательном, чем Марк. Конечно, с ним придется обращаться по-новому, когда они встретятся; но радости в этих мыслях она не находила, словно предстояло заново решить скучную задачу на исписанном листе. Джейн застыдилась, что ей настолько все равно, и тут же поняла, что это не совсем так. Впервые она представила себе, что Марк может не вернуться. Она не подумала, как будет жить после этого сама; она просто увидела, что он лежит на кровати и руки его (к худу ли, к добру ли, не похожие ни на чьи другие) вытянуты и неподвижны, как у куклы. Ей стало холодно, хотя солнце пекло гораздо сильнее, чем бывает в это время года. Кроме того, стояла такая тишина, что она слышала, как прыгает по дорожке какая-то птичка. Дорожка вела к калитке, через которую она сама вошла в усадьбу. Птичка допрыгала до самого павильона и присела кому-то на ногу. Только тогда Джейн заметила, что очень близко, на пороге, кто-то сидит – так тихо, что она об этом не знала.

Женщина, сидевшая на пороге, была одета в длинное, огненного цвета платье с очень низким вырезом. Такое платье Джейн видела у жрицы на минойской вазе. Лицо и руки у женщины были темно-золотые, как мед, голову она держала очень прямо, на щеках ее проступал густой румянец, а черные, большие, коровьи глаза смотрели прямо на Джейн. Женщина ничуть не походила на миссис Димбл, но, глядя на нее, Джейн увидела то, что сегодня пыталась и не могла уловить в матушкином лице.

«Она смеется надо мной, – подумала Джейн. – Нет, она меня не видит».

Стараясь не смотреть на нее, Джейн вдруг обнаружила, что сад кишит какими-то смешными существами, толстыми, крохотными, в красных колпаках с кисточками, – вот они, без сомненья, над ней смеялись. Они показывали на нее пальцами, кивали, подмигивали, гримасничали, кувыркались, ходили на головах. Джейн не испугалась – быть может, потому, что становилось все жарче, – но рассердилась, ибо снова подумала то, что уже мелькало у нее в мыслях: а вдруг мир просто глуп? При этом ей припомнилось, как громко, нагло, бесстыже смеялись ее холостые дядюшки и как она злилась на них в детстве. Собственно, от этого и пыталась она убежать, когда, еще в школе, так захотела приобщиться к умным спорам.

И тут она все-таки испугалась. Женщина встала – она была огромна – и, полыхая платьем, вошла в комнату. Карлики кинулись за ней. В руке у нее оказался факел, и комнату наполнил сладкий, удушливый дым.

«Так и поджечь недолго…» – подумала Джейн, но тут же заметила, что карлики переворачивают все вверх дном.

Они стащили простыни на пол, кидали вверх подушки, перья летели, и Джейн кричала: «Да что же это вы?» Женщина коснулась картины, свет хлынул из нее. Все пылало, когда Джейн поняла, что это и не пламя, и не свет, а цветы. Из ножек кровати выползал плющ, на красных колпачках цвели розы, и лилии, выросшие у ног, показывали ей желтые языки. От запахов, жары и шума ей становилось дурно, но она и не подумала, что это сон. Сны принимают за видения; видения не принимают за сны.

– Джейн! Джейн! – раздался голос миссис Димбл. – Что это с вами?

Джейн выпрямилась. Все исчезло, только постель была разворочена. Сама она сидела на полу. Ее знобило.

– Что случилось? – спросила миссис Димбл.

– Не знаю, – сказала Джейн.

– Вам плохо?

– Я должна видеть мистера Рэнсома. Нет, все в порядке, вы не волнуйтесь, я сама встану. Только мне надо его сейчас же видеть.

Душа у мистера Бультитьюда была мохнатой, как и тело. В отличие от человека он не помнил ни зоологического сада, откуда сбежал, ни прихода своего в усадьбу, ни того, как он доверился ее обитателям и привязался к ним. Он не знал, что они – люди, а он медведь. Он вообще не знал, что он – это он; все, выраженное словами «я» и «ты», не вмещалось в его сознание. Когда Айви давала ему меду, он не различал ее и себя; благо являлось к нему, и он радовался.

Конечно, вы можете сказать, что любовь его была корыстной – он любил людей за то, что они его кормят, греют, ласкают, утешают. Но с корыстной любовью обычно связывают расчет и холод; у него же их не было. На своекорыстного человека он походил не больше, чем на великодушного. В жизни его не было прозы. Выгоды, которые мы можем презирать, сияли для него райским светом. Если бы один из нас окунулся на миг в теплое, радужное озерцо его души, он подумал бы, что попал на небо, – и выше и ниже нашего разума все не так, как здесь, посередине. Иногда нам являются из детства образы безымянного блаженства или страха, не связанные ни с чем, – чистое качество, прилагательное, плывущее в лишенном существительных мире. В такие минуты мы и заглядываем туда, где мистер Бультитьюд жил постоянно, нежась в теплой и темной водице.

Сегодня, против обыкновения, его пустили гулять без намордника. Намордник ему надевали потому, что он очень любил фрукты и сладкие овощи. «Он смирный, – объясняла Айви своей бывшей хозяйке, – а вот честности в нем нет. Дай ему волю, все подъест». Сегодня намордник надеть забыли, и мистер Бультитьюд провел приятнейшее утро среди брюквы. Попозже, когда перевалило за полдень, он подошел к садовой стене. У стены рос каштан, на который легко влезать, чтобы потом спрыгнуть на ту сторону, и медведь стоял, глядя на этот каштан. Айви Мэггс описала бы то, что он чувствовал, словами: «Он-то знает, что туда ему нельзя!» Мистер Бультитьюд видел все иначе. Нравственных запретов он не ведал, но Рэнсом запретил ему выходить из сада. И вот, когда он приближался к стене, таинственная сила встала перед ним, словно облако; однако другая сила влекла его на волю. Он не знал, в чем тут дело, и даже не мог подумать об этом. На человеческом языке это вылилось бы не в мысль, а в миф. Мистер Бультитьюд видел в саду пчел, но не видел улья. Пчелы улетали туда, за стену, и его тянуло туда же. Я думаю, ему мерещились бескрайние луга, бесчисленные ульи и крупные, как птицы, пчелы, чей мед золотистей, гуще, слаще самого меда.