Евгений Рудашевский - Старая дорога

– Тихо! – крикнул я, но звуки получились мягкие, обволакивающие; из моего рта вышел не воздух, а прозрачное облако, в котором потонули и голоса, и движения.

Все замерло в серой неподвижности. Сердце остановилось. Ни мыслей, ни чувств.

И только одна плошка на столе.

И только один костюм на раме.

И одна пара обуви – та, что была на умершем Пилнгаре.

И один кинжал.

Пульсация теперь не останавливалась в пальцах. Она выходила из руки, питала ячейки серебристой сети. Я сам стал сетью. И пульсировал вместе с ней единым организмом.

– Тихо, – повторил я.

Вернулись звуки, запахи, краски. Все стало прежним.

– Тихо, – вновь проговорил я.

Не сразу понял, что все смотрят на меня.

– Что? – раздраженно спросила Эрза.

– На следующее испытание пойду я.

– И не думай… – начал было охотник.

– Я знаю, что делаю.

– Ты видишь? – спросил Тенуин.

– Вижу.

– Чего он видит? – с недоверием поинтересовалась Эрза.

Ей никто не ответил.

Выбор был сделан. Оставалось дождаться нового испытания. Я не знал, смогу ли сам, по своему желанию, вызвать видение, которое раньше приходило лишь произвольно. Не знал, что за этим последует. Но верил, что должен рискнуть.

– Это наш последний шанс, – уже перед сном, оправдываясь, сказал я Громбакху.

– Сколько их было, этих последних шансов? И все заканчивалось смертью.

– Воля всех людей лежит на струнах Акмеона.

Едва я договорил эти слова, как из темноты на мое плечо обрушился глухой удар.

– Эй! – Я дернулся в сторону и едва не свалился с кровати.

– В следующий раз по башке. Чтобы выбить эту дурь. Набрался всякой чухни, теперь чихает навозными истинами… Попробуй еще пердануть что-нибудь про струны или какие-нибудь зерна! Спи. Струны ему…

Следующие два дня прошли в напряжении. Никто не мог, да и не хотел совладать с расколом в отряде. Эрза, Нордис и Феонил переселились в дом на другой улочке. Думаю, если б не страх оказаться в окружении обезумевших и возжаждавших крови личин, они бы ушли дальше, хоть в соседний квартал.

Теор почти ни с кем не общался, был задумчив больше обычного. В первый же день ответил на все вопросы Громбакха, указав, что действительно взял наемников, что не говорил им правду о пропавшем брате – боялся их, не доверял ни Горсингу, ни его людям. Добавил, что на руинах наемники быстро утратили интерес к поискам и занялись мародерством. Теор покинул их в надежде подыскать настоящего следопыта – такого, как Тенуин, а что с ними случилось в дальнейшем, он не знал: угодили к крысятникам на обратном пути, попались к эльгинцам или просто раскопали в Авендилле то, что раскапывать не следовало, – все может быть. Когда Гром окончил допрос, Теор напомнил ему о сделанной предоплате, о всех прежних договоренностях и с тех пор предпочитал ни с кем не общаться. Только несколько раз обмолвился, что Эрзу ни в чем не винит:

– Сами подумайте… Отец ее изуродовал. Обварить руки своей дочери из-за кистевых сигв…

– Значит, в том, что она собиралась тебя пытать сперва сама, а потом передать для пыток Птеарду – тут, значит, виноват Зельгард? – хохотнул Громбакх.

– Да. И вы напрасно смеетесь. В этом нет ничего веселого. Она не свободна. И никогда не освободится.

– Зельгард давно мертв. Ну, или мечтает о том, чтобы наконец помереть.

– Нет.

– Что нет?

– Он жив. Живет в ее голове. И продолжает над ней издеваться. Продолжает мучить, извращая ее мысли и поступки. Мы дети своих отцов и всегда ими останемся.

– А наш акробат – того, тю-тю. А все эти травные супчики.

– Он по-своему прав, – заметил я.

– И этот еще…

Миалинта также держалась в стороне ото всех. Часто уходила в караул на крышу. Я и сам искал уединения – возможности обдумать то, что случилось за последние дни. Кажется, мы бы все с удовольствием разъехались по своим отдельным домам. Но держались вместе. Даже Феонил дважды в день заглядывал к нам узнать, нет ли новостей.

Когда мы с Тенуином на следующий день зашли в дом Пилнгара, ни тела, ни каких-либо следов от его тела не осталось. Все вернулось на свои места. Четыре одинаковые плошки. Четыре одинаковых костюма… Следопыт, осматривая каждый из этих предметов, неожиданно спросил, как именно я рассчитываю пройти испытание. Уйдя от прямого ответа, я лишь признал, что временами вижу окружающий мир несколько измененным:

– Трудно сказать… Просто в какой-то момент все преображается. Когда задумаешься о чем-то или когда сильно переживаешь.

– Как преображается?

Становится иным… – Я по-прежнему опасался говорить о пульсирующих струнах, о пронизывающей пространство серебристой сети. – И я не контролирую это. То есть не могу вот так взять и увидеть…

– В «Хмельнесе», когда за Теором пришли стражники, когда он сбежал в окно, ты тоже все видел иначе?

– Да. – Я с волнением посмотрел на следопыта.

Его глаза были скрыты под глубоким капюшоном. Просматривались лишь тонкие сухие губы и белоснежный, лишенный растительности подбородок. Я ни разу не видел, чтобы Тенуин брился, и все же щетина у него не появлялась.

– А ты… – Я решился на вопрос, который меня давно беспокоил. – Тогда, в «Хмельнесе», ты на меня смотрел? Я имею в виду…

– Да. – Следопыт кивнул.

Значит, я был прав. Следопыт тогда действительно использовал зрение варнаата. Как никогда прежде, меня интересовали особенности его третьего века, но я не торопился с расспросами. Знал, что Тенуин не любит говорить о своем прошлом и о своем происхождении. Все предыдущие попытки завязать разговор на эти темы заканчивались неудачей.

– Кроме тебя, никто этого не заметил, – осторожно сказал я. – Почему? И что… что ты видел, когда так смотрел?

Тенуин ответил не сразу. Неспешно обошел стол с плошками. Провел длинными белыми пальцами по шее. Затем сам спросил:

– Становится иным, это каким?

Пришел мой черед задуматься. Следопыт предложил обмен. «Справедливо…» Отчасти было глупо таиться. Нас уже многое связывало. И все же любой разговор о браслете, о том, как он на меня влияет, до сих пор вызывал естественную настороженность.

– Все замедляется. Теряет цвета. Начинает… пульсировать. И появляются серебристые нити…

– Нити?

– Я не знаю, что это. Не могу сказать точнее. Просто от каждого человека вдруг протягивается нить. Луч. Струна… – Не верилось, что я рассказываю кому-то об этом. – В «Хмельнесе» такая струна показала от Теора к окну, в которое он прыгнул.

– Струны…

– Ну, я их так назвал после рассказов Пилнгара.

– Понимаю.

– И еще. Вокруг появляются серебристые ячейки. Они мерцают… Они повсюду, как разрозненные части одной сети. Только целиком сеть никогда не проявляется. Отдельные ячейки… И струны.