Евгений Рудашевский - Старая дорога

– И после испытания…

– Нет, тут было иначе. Когда Эрза и Миа ругались, я видел только один предмет. Один из четырех. Одна плошка, один костюм…

– И ты уверен, что…

– Нет. Не уверен. – Немного помолчав, я спросил: – Ты знаешь, что это значит?

– Нет.

– А когда ты смотрел на меня… Что ты видел?

– Я хорошо вижу в темноте. Синкта улавливает даже слабый источник света.

– Синкта?

– Третье веко. Помогает видеть жизнь, ее малейшие признаки. И глухой ночью я вижу человека. Красное подвижное пятно. Животные, как правило, желтые пятна. Иногда красные, как и человек. Растения – слабые зеленые пятна.

– А если светло?

– Когда светло, я вижу то же, что и все, но чуть более подробно. Вижу повышенное тепло, жар, холод. Вижу кровь. То, как она струится по венам. Сами люди становятся внешне одинаковыми, но проступают более важные – внутренние отличия. Те, что не скрыть под одеждой.

– Ты имеешь в виду внутренние органы?..

– Я имею в виду тепло человеческого тела.

– Понятно… – Я не совсем понимал, о чем именно говорит следопыт, но боялся его сбить.

– В те моменты, когда ты… Когда ты видел струну Теора, и не только, в некоторые другие моменты тоже…

– Что?

– Ты изменяешься. И это необычно. Я такого прежде не видел. Поэтому и стал чаще смотреть на тебя.

– Изменяюсь?

– Твое тепло становится не красным, как у всех людей, а ярко-зеленым.

– Зеленым?.. То есть для твоего зрения я становлюсь растением?!

– Да. Но не таким, как простое дерево или куст. Они – бледно-зеленые. Ярко-зелеными я вижу не так много… существ.

– Существ? – хохотнул я. – Это каких, например?

– Например, мокрецов.

Услышав такой ответ, я закашлялся.

– И что это значит?

– Не знаю. – Тенуин качнул головой.

– То есть как не знаешь?..

– Не знаю…

– М-да… А лигуриты… Какими ты видишь лигуритов?

– По-разному.

– Черноиты, салауры, зордалины… – Я вспомнил перечень из прочитанного еще в Целинделе «Годового вестника Матриандира».

– Да, у всех свой и тоже непостоянный цвет.

– Непостоянный, как у меня?

– Да. Черноиты чаще всего черные. А зордалинов я видел немного.

– А салауры?

– Когда красные, как и любой человек. Когда светло-желтые.

– И Миалинта для твоей синкты такая? То красная, то желтая?

– Да. Это еще не все.

Я внимательно посмотрел на Тенуина. Он молчал. Наконец опустил руку под ослабленные завязки на груди бурнуса, достал скрученный и отчасти смятый лист тонкого пергамента.

– Что это? – удивился я.

Тенуин молча протянул мне лист.

– Что это? – настороженно повторил я.

– В Лекарском квартале мы видели личину… девушку, которая рисовала углем.

– Да, Теор что-то такое говорил. – Я с сомнением взял протянутый мне пергамент, но не торопился его раскрывать.

– Судя по всему, рисует она уже много лет. Неспешными, но уверенными штрихами. Один за другим. У нее в ящике лежат старые работы, с которых уже частично осыпался уголь.

– Ты заглянул в этот ящик?

– Да. Она не возражала.

– И взял один из рисунков.

– Как говорит Гром, логика в твоих словах всегда торжествует.

Я развернул пергамент и онемел. Почувствовал, как кожу на затылке стянуло резким холодом.

– Что это?!

– Не знаю. – Тенуин задумчиво облокотился на стол. – Но хотел бы знать.

Из длинных и коротких угольных полосок на куске сердлёного, по краям прошитого белой нитью пергамента складывался на удивление точный, живой портрет. Мужчина лет пятидесяти. У него было мое лицо… Иссушенное, постаревшее, но мое. К тому же обезображенное: от левого виска до подбородка шел рваный, зарубцевавшийся шрам – он оттягивал веко левого глаза, отчего тот был полузакрыт. Бездонная пропасть черных зрачков. Пустынный взгляд беспредельного холода и одиночества. Тот самый, что мелькал в глазах Пилнгара и уже крепче проявлялся в глазах Азгалики. И я не сомневался, что этот взгляд на самом деле принадлежал нарисованному мужчине – так похожему на меня и одновременно мне чужому… Короткая стрижка поредевших волос. Шея и плечи спрятаны под путевым плащом, а под ним – костюм, один из тех, что сейчас висел перед нами на деревянной раме. Сложные узоры из переплетенных нитей, ленточек, кисточек, кожаные ремни и крепления с серебристыми шпеньками. Руки… Я узнал их. На левой кисти – спираль из длинных и коротких полосок с тремя кружками в центре. На правой кисти – перчатка из металла с прожилками узоров. Я с дрожью отстранился от портрета. Услышал, как мне в ухо шепчет обезумевший Орин: « Явился ко мне со своей металлической рукой ».

– Что еще она рисует? – Я старался говорить спокойно, но голос выдавал волнение.

– То, что видит. Дома, других личин, озеро – каким оно стало. Хозяйку. Думаю, после нашего ухода наверняка зарисовала кого-нибудь из нас.

– То, что видит…

– И таких портретов этого… человека было много. Я взял один.

– Много…

Голова пульсировала болью. Я устал. Запутался. Слишком много разрозненных, ничем не связанных фактов…

– Быть может, это твой родственник? – предположил Тенуин. – Кто-то, кому принадлежал браслет. Или наследник тех, кому он принадлежал, прежде чем его вывезли из Земель Эрхегорда.

– Нет… Не думаю. Я пошел в мать. Внешне я на отца почти не похож. А браслет и… все это по отцовской линии. Предки мамы из Кенр’д-Альтийских княжеств. Это… на восток от Земель Барнаидора.

– Я знаю.

– Далековато отсюда.

– Да.

– Но… откуда этот человек? Кто он? Почему так похож на меня? И ведь… Эта рука. Я тебе не говорил, но… Помнишь сигву, которая у меня появилась в тумане? Я тогда выставил руку за стенку купола…

– Помню.

– В моих снах у этого человека всякий раз была такая же сигва. Да, это он…

– Ты не говорил, что он тебе снится, – промолвил Тенуин.

«А ведь и правда не говорил». Как не говорил и того, что этот, так похожий на меня, незнакомец привиделся мне в Подземелье Искарута, в землянке Мурдвина. Я отчетливо помнил его сигву на левой кисти. Не говорил и того, что, возможно, именно этот чужестранец три года назад приехал к нам в Кар’ун-Ай выкупить браслет, что я во снах его глазами наблюдал за убийством дедушки и за собственным побегом из отцовской нейлы.

« Мы все знаем, какой выбор ты сделаешь. Но тебе все равно предстоит его сделать ».

Я сдавил ладонями лицо. Окончательно запутался. Не мог отделить явь, сны и видения. Они переплелись слишком крепко. Если б не этот портрет, я бы и дальше уверял себя, что незнакомец лишь плод моих кошмаров, порожденное браслетом наваждение, не более. А теперь…

Тенуин молчал. Ждал, что я продолжу наш разговор. Но говорить мне больше не хотелось. Смяв портрет, я теперь неподвижно смотрел на свои руки. Вспоминал сон этой ночи… Знакомый шершавый сон, преследовавший меня в Лаэрнорском лесу. Зарево горящих домов, Грет-Индит за спиной дедушки. Целиком пронизанное серебристой сетью пространство. Под козырьком черного хода – я с Джаллой на руках. Сестренка прижималась к моей груди, прятала лицо. На этот раз сон не оборвался. Я увидел его до конца. Смерть дедушки – жестокая, медленная. Грет-Индит мог убить его одним ударом, сразу, но предпочел рассечь ему бедро. Потом, усмехнувшись, склонился над дедушкой. Что-то сказал. Я не слышал голоса. Наступил ему грязной подошвой на грудь. Надавил. Плюнул. Рассмеялся, поглядывая на меня, смотрящего чужими глазами. Опять что-то сказал. Не глядя, со всей силы подошвой ударил дедушку по лицу. Замер. И стал в остервенении топтать его голову. Один удар за другим. А я тем временем был уже далеко. Убежал с Джаллой, проклиная себя за то, что ушел от боя. Ненавидя сестру за то, что она жива и заставляет меня самого жить после всего случившегося… Мы с Джаллой скрылись за крепежной стеной гумна, когда ко мне, то есть к незнакомцу, подошел Харкон и сразу четверо наемников. Грет-Индит спросил о чем-то. Я не слышал слов, но знал: он спрашивает, где искать браслет – куда побежал тот, кто его носит. И я поднял руку. С трудом, будто преодолевая сопротивление воздуха, насилу уговаривая себя не выдавать направление своего побега. Вновь увидел обнаженную левую кисть со спиралью темной сигвы. Указал путь к западным воротам. Обманул наемников… Харкон, осклабившись, кивнул и бросился в указанном направлении – в темноту еще не освещенных пожарами улочек. А я вновь почувствовал собственную усмешку.