Евгений Рудашевский - Забытые руины [litres]

Обыкновенная комната. Небольшая, две на три сажени, и пустая. Стены покрыты крашенными в желтый цвет деревянными панелями. По ним шли тонкие линии едва заметного узора, отчасти напоминавшего узор на моем браслете, а точнее, как я догадался, узор на лигурах.

Черный, будто затертый сажей потолок, совсем низкий, я мог коснуться его, подняв руку. Каменный пол, сложенный из шлифованных базальтовых плит. Все плиты – разных размеров и форм. Они складывались в мозаику заостряющейся спирали. Больше ничего. Ни Теора, ни его свечи.

Тихо. Из-за двери – ни звука.

Я осматривался. Надавливал на панели в надежде найти рычаг, а с ним и тайный проход. Ощупывал мозаику под ногами. Осторожно трогал потолок – перчатка цаниобы сразу окрасилась в черное.

Бесполезно.

«Оказавшись в ней, свечу задув, в себе самом очнулся» .

– Свечу задув… – прошептал я, вспомнив отрывок из книги, и неуверенно посмотрел на светильник.

«Ну уж нет…»

Поставил светильник на пол. Еще раз внимательно ощупал каждую пядь, не пропустил ни единой щели, ни единой линии узора. Потом стал давить на плиты, несколько раз ударил по ним подошвой. Наконец отказался от осторожности и так же старательно прощупал весь потолок. Окончательно перепачкал перчатки.

Руки затекли. Ни щелчка, ни поддавшегося участка.

Тишина. Только мое беспокойное дыхание.

Пробовал надавливать одновременно в двух местах.

Бесполезно. Пустая замкнутая комната.

Взмок. Устал. Душно. Дышать все сложнее.

Осталось последнее. Погасить светильник. Бессмысленная идея. «Нужно попробовать».

Подготовил серные полоски. Надеялся, что нескольких мгновений мрака хватит для того, чтобы открыть потайной вход. Испугался, подумав, что придется повторно надавливать на стены, искать рычаг, который поддастся только в темноте.

«Безумие…»

Комната сполна освещалась масляным огоньком. Здесь было спокойно. Пугала лишь дверь, на которой изнутри не нашлось ни защелки, ни крючка. Кажется, я готов был ждать тут до последней капли масла…

Открыл стеклянное окошко в стоявшем на полу светильнике. Руки дрожали. Дышал широко, всей грудью. Тяжелое, будто напитанное дымом сердце.

– Надо, – прошептал я и пальцами затушил фитиль.

Меня накрыл мрак. Густой, непроглядный. Глубокий, как последняя ночь мироздания. Последний вздох перед вечностью…

Прислушался. Никаких звуков. Ничего не изменилось.

Протянул руку к стене, чтобы вновь ощупью искать рычаг, но замер. Духота исчезла. Дышалось легко, без усилий. Воздух не стал свежим или ароматным, он… просто стал прозрачным, неощутимым.

Торопливо чиркнул серными пластинками. Ни одной вспышки. Даже запах не появился. «Неужели отсырели?!» Чиркал вновь и вновь, чувствуя, что пластинки начинают рваться. Отбросил их. Судорожно расстегнул верхнее крепление цаниобы, нашел во внутреннем кармане путевое огниво, также позаимствованное из снаряжения наемников. Начал спешно ударять кресалом о пиритницу. Вновь и вновь. Один удар за другим. Ничего. Ни одной искры. Только холостое скрежетание. «Как же так? Пиритница не может отсыреть… Что здесь происходит…»

Я не знал, что делать.

«Все дело в комнате. Ну конечно! Нужно выйти назад, в зал. И зажечь светильник там! Там все получится». Я чувствовал, что это решение – не самое логичное, но ухватился за него, запрещая себе сомневаться, вспоминать лечавку и пустующий трон.

Закрыл светильник, поднял его за латунный держатель. Шагнул к двери. Протянул руку. Еще несколько осторожных шагов – я боялся удариться. Двери по-прежнему не было.

Водил руками вокруг себя, ни на что не натыкался. Пустой мрак.

Еще два шага – вытягивая ногу, ощупывая пространство.

Ничего.

Еще три шага.

Пустота.

Я прошел столько, что должен был приблизиться к трону, но ни двери, ни стен не нашел…

В отчаянии зажмурился, будто так мог что-то изменить. Открыл глаза. Все тот же мрак.

– Теор? – на всякий случай прошептал я.

Ответа не было. Как не было и стены.

Решил подождать.

Стоял в растерянности несколько минут. Или дольше.

– Теор?! – позвал я громче.

Мой голос слишком легко уходил в темноту. «Значит, рядом нет препятствий. Но так не может быть».

Правая нога начала нервно выплясывать подо мной, и, словно смутившись своего беспокойства, я резко зашагал. Выхватил из ножен меч. Выставил острием вперед, ждал удара. Шел все быстрее. Почти бежал. Масло плескалось в погасшем светильнике. А потом остановился – понял, что, двигаясь в одном направлении, уже должен был оказаться за пределами ратуши, пройти ее насквозь…

– Эй? – бросил я в тишину.

Наклонился ощупать пол. Положил меч. Пальцы прикоснулись к земле – я почувствовал ее холод сквозь ткань перчатки. Взял щепотку. Сухая плотная почва. Ни камня, ни плит, ни штукатурной пыли. Сел на колени. Отставил светильник. Попробовал еще раз ударить кресалом по пиритнице. Вновь не дождался ни единой искры. Ни малейшего проблеска.

Глаза устали вглядываться в темноту. Постоянное напряжение.

– Теор… Эй! Кто-нибудь?

Я боялся кричать. Не знал, чье внимание привлеку. Понимал, что, услышав поблизости рычание или просто скрежет, захлебнусь страхом. И все же рискнул позвать громче:

– Теор!

Никого.

Я сам загнал себя в ловушку, из которой не было выхода. Как сбежать из темницы, у которой нет стен, нет решеток, из темницы, которую никто не охраняет?

Безвольно опустил руки. Что мне было делать? Как бороться с мраком?

Я лишь песчинка против бури, сметающей планеты …

Они веруют в зерно Акмеона, если Он являет им чудо – зримое и оценимое. Лишь вящие чудеса они называют истиной, способной наполнить их умы. Но знает Аиаватур: «Не слышит тот, кто говорит. Не видит тот, кто показывает». Они думают, что открывают сердца, а на деле только глубже закрываются в своем неведении.

Чудом они признаю́т искажение привычных связей. Нарушение причин и следствий называют божественным. И никто не спрашивает себя, зачем Ему искажать и нарушать то, что было Им сотворено. И никто не замечает, что истинное чудо, ярче прочих говорящее о благости Его зерна, провозглашает себя повсюду, на каждом шагу. То, что птицы летят, вода льется, солнце освещает, а руки мастера трудятся, и есть самое зримое и оценимое из всех чудес.

В морозном воздухе появилось легкое облачко. Будто там, у парапета, кто-то дышал: вышел на балкон, чтобы потянуться – размять ноги и руки, а потом вернуться к себе, в уютную комнату. Обычное дело для городского утра, если не считать, что комната была словно вывернута наизнанку, балкон наполовину обрушен, а жившие в ней люди давно мертвы.