Виктория Шваб - Сотворение света [litres]

В «Пяти углах» было слишком тихо.

Тяжелая, душная, неестественная тишина, как будто комната вместо воздуха наполнена шерстью. В камине за решеткой догорали последние угольки, сквозь щели в ставнях задувал ветер, но ниоткуда не доносилось ни звука.

Нед подошел к парадной двери и отодвинул засов. На улице было пусто – самый темный час, преддверие рассвета. Но в Лондоне никогда не бывает по-настоящему тихо, тем более здесь, недалеко от реки, и он сразу услышал стук каретных колес, далекий смех, пение. Где-то у Темзы играла скрипка, а поблизости мяукала кошка – просила молока, или компании, или что там еще нужно бездомным кошкам. Десятки звуков сплетались в ткань его родного города, и когда Нед закрыл дверь, звуки вошли вслед за ним, просочились в щель под дверью, перетекли через подоконник. Тяжесть отпустила, воздух стал легче, чары развеялись.

Нед зевнул и пошел вверх по лестнице. Ощущение странности постепенно исчезало. Он вошел в спальню, приоткрыл окно, невзирая на холод, и впустил звуки Лондона. Но когда он лег и укрылся одеялом, когда мир снова погрузился в тишину, шепоты вернулись. И, в неуловимый миг на грани между явью и сном, загадочные слова наконец обрели смысл.

«Впусти меня», – шептали голоса.

«Впусти меня».

После полуночи возле камеры Холланда зазвучали голоса.

– Что-то ты рано, – сказал тот, что стоял у решетки.

– Где же твой сменщик? – спросил тот, что стоял у стены.

– Люди нужны на лестнице, – ответил тот, что явился. – Эти, со шрамами, все лезут и лезут. – Голос из-под шлема звучал глуховато.

– У нас приказ.

– У меня тоже, – сказал новый стражник. – Нас слишком мало.

Наступила пауза. И в этот миг у Холланда возникло очень странное чувство. Как будто кто-то схватил воздух – точнее, витавшую в нем энергию – и потянул. Слегка. Усилием воли. Качнулась стрелка весов. Еле заметное проявление власти.

– Кроме того, – рассеянно произнес гость, – чего вам больше хочется – глазеть на этого поганца или спасать своих товарищей?

Баланс сместился. Люди встали. Интересно, подумал Холланд, осознает ли этот новый стражник, что же он сейчас натворил? Пустил в ход разновидность магии, которая в этом мире была под запретом, а в его родном глубоко почиталась.

Стражники ушли. Новенький посмотрел им вслед и слегка покачнулся. Когда за ними закрылась дверь, он прислонился к стене напротив Холланда, звякнув о камень железными доспехами, и вытащил кинжал. Поиграл им рассеянно, ставя на кончик, подбрасывая и ловя. Холланд почувствовал, что его изучают, и в свою очередь присмотрелся к гостю. Заметил, как новый стражник наклоняет голову, как ловко его пальцы вертят нож, почувствовал запах другого Лондона в его крови.

Точнее, в ее крови.

Он должен был сразу узнать этот голос, даже приглушенный краденым шлемом. Может, и узнал бы – если бы успел хоть немного поспать, если бы не сидел в тюрьме, избитый и окровавленный. И все равно должен был узнать.

– Дилайла, – произнес он ровным голосом.

– Холланд, – отозвалась она.

Дилайла Бард, антари из Серого Лондона, положила шлем на стол под крюком, на котором висели ключи от камеры. Ее пальцы рассеянно пробегали по их бородкам.

– Это твоя последняя ночь…

– Попрощаться пришла?

– Что-то вроде того, – хмыкнула она.

– Далеко же от дома ты забралась.

К нему метнулся ее взгляд, быстрый и острый, как сталь.

– Ты тоже.

В одном из глаз застыл стеклянный блеск, вызванный избытком спиртного. Другой, вставной, раскололся вдребезги. Его удерживала лишь стеклянная оболочка, а внутри бушевали сполохи красок и трещин.

Кинжал нырнул в ножны. Лайла сняла перчатки и положила на стол. Даже под мухой в ее движениях сквозила текучая грация бойца. Точь-в-точь как у Ожки.

– Ожка, – эхом отозвалась Лайла, словно прочитав его мысли.

– Что? – насторожился Холланд.

Лайла побарабанила пальцами по щеке.

– Та красноволосая, со шрамом, с чернотой на лице. Это ее работа – пыталась выколоть мне глаз. А через миг я перерезала ей горло.

Удар был тяжелый. Раньше у него в груди трепетал крохотный огонек надежды. А теперь и он погас. Ничего не осталось. Лишь пепел на углях.

– Она выполняла приказ, – глухо отозвался он.

Лайла сняла с крюка связку ключей.

– Твои или Осарона?

Непростой вопрос. Разве они не одно целое? С каких пор разделились?

Лязгнул металл. Холланд сморгнул и увидел, что дверь камеры открылась, вошла Лайла. Она захлопнула за собой дверь, задвинула засов.

– Если ты пришла меня прикончить…

– Нет, – усмехнулась она. – Это подождет до утра.

– Тогда чего тебе здесь надо?

– Хорошие люди умирают, а плохие живут. Мне это кажется несправедливым. А тебе, Холланд? – Ее лицо исказилось. – Из всех людей на свете ты выбрал в жертву именно того, кто мне дороже всех.

– Мне ничего другого не оставалось.

Ее кулак обрушился, как кирпич. Голова метнулась вбок, мир вспыхнул белизной. Когда в глазах прояснилось, он увидел, что она стоит над ним, потирая окровавленные костяшки.

Она замахнулась еще раз, но Холланд перехватил ее руку и сказал:

– Хватит.

Она так не считала. Взмахнула свободной рукой, на пальцах заплясало пламя. Но он остановил и этот удар.

– Хватит.

Она вырывалась, но он сильнее сжал пальцы, нащупал чувствительную точку там, где встречаются кости, и надавил. Она издала горловой звук, как раненый зверь.

– Что толку снова и снова вспоминать то, что у тебя отняли? – прохрипел он.

Семь долгих лет Холланда привязывало к жизни одно-единственное желание. Увидеть, как страдают Атос и Астрид Даны. А Келл украл у него эту мечту. Похитил взгляд, который вспыхнет в глазах у Астрид, когда его кинжал пронзит ей сердце. Похитил выражение боли на лице Атоса, когда он, Холланд, будет рвать его на куски.

«Никто не страдает так же красиво, как ты».

Семь долгих лет.

Холланд оттолкнул Лайлу, она плечами ударилась о решетку. В камере слышалось лишь хриплое дыхание – они стояли друг напротив друга, будто два зверя, запертые в одной клетке.

Потом Лайла медленно выпрямилась, разминая пальцы.

– Если хочешь отомстить, – сказал он, – действуй.

Один из нас непременно добьется отмщения, подумал он, закрыл глаза и принялся считать своих мертвых, начиная с Алокса и заканчивая Ожкой.

А когда снова открыл глаза, Дилайлы Бард уже не было.

За ним пришли на рассвете.

Точнее говоря, он не знал, который час, но чувствовал, как зашевелился, пробуждаясь, дворец над головой, как едва ощутимо потеплел мир за стенами тюрьмы. За долгие годы холодов он научился чувствовать малейшее изменение температуры, умел без часов определять ход времени.