Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

Будет. Будет ли, Громовержец?!

Я сдернул хтоний, оцарапав щеку.

Я вышел из тени.

– Радуйся, брат.

Муж вернулся после долгой отлучки. Отражением той сценки с Минтой, когда после долгой отлучки вернулась жена. Наверное, это будет хорошей темой для застольных песен и скабрезных рассказиков, в которых жена будет прятать любовника в пифос, или под ложе, или Тартар знает, куда.

Только вот здесь нет пифоса и ложа, и в светлом гроте некуда прятаться, и я узнал тебя с первого взгляда, младший брат, у меня не было даже тени соблазна – сделать вид, что мою жену посетил кто-то другой.

– Гера не в настроении или нимфы закончились?

Младшие боги шепчутся, что Аид Мрачный редко когда промолвит слово, но уж если промолвит – может им камни расколоть и кожу содрать до костей. Хотя нет, про кожу до костей – это о взгляде.

И точно, моим взглядом можно сейчас свежевать, в нем – отблески Кронова Серпа, который когда-то сжигал меня изнутри, а каждым словом я хлещу, как кнутом, наотмашь, потому что нельзя иначе.

Не тот собеседник, чтобы иначе.

Персефона смотрела потрясенно, хватая ртом воздух, – страшен? Вздор, она меня каким только не видела, взять хоть утро после брачной ночи…

Хорошо, таким она меня и правда не видела.

Хотя, может быть, она просто слишком верила в мой здравый смысл.

Золотистая дымка пала на алую тварь, рассеялась – и в мой взгляд уперлись две молнии из глаз Громовержца.

– Ты осмелился говорить со мной в таком тоне?

Конечно. Властителя смертных и бессмертных поймал у своей жены незадачливый муж, который должен бы на коленях за такое благо хвалы возносить. Дий-Отец оказался вором, между тем как он может быть только правым – и он принял облик Величия, которое не может быть вором. Чувство собственной униженности – застали как сатира с нимфой в кустах – требовалось растоптать. Попрать его гордостью и оскорбленным тоном. Задавить божественным гневом.

И выместить на мне.

Я сделал несколько шагов назад, позволяя ему выйти из грота, не спуская с него тяжелого взгляда.

– Я мог бы найти для тебя другой тон, Кроноборец, – процедил, – явись ты к другой женщине.

Нахмурилось небо над головой – запузырилось свинцовыми тучами, прикрывшими колесницу Гелиоса. Зря, братец. Так я чувствую себя гораздо лучше, у меня ведь там темно, знаешь?

– Не играй роль Мома-насмешника, Аид, все знают, что ты мало ценишь жену. Ты давно искал предлога, не так ли? Предлога выйти против меня?

Обожгло пощечиной. Изящно, младший. Вот уже я и бунтарь, который жадно ищет причину накинуться на Зевса-Справедливого. Сейчас он помянет мой жребий, и порочный круг замкнется: я окажусь неправым.

– Ты мечтал об этом со дня жребия!

Ему не нужна была молния: он весь пылал праведным негодованием, выжигая глаза своим блеском. Из грота долетел полузадушенный стон Персефоны: она смотрела на нас, кусая пальцы, она слышала последние слова, она знала, что они обозначают: не один на один. Одиннадцать и один. Одиннадцать против одного…

– Кто из нас здесь Мом, Зевс? А ты давно ли мечтал посягнуть на мое ложе?

Сверкнуло в небесах: то ли Гелиос попытался выглянуть и узнать, что происходит, то ли молния летела к своему хозяину.

– Бросаешь мне вызов, Аид?

Небо словно снизилось, кипя тучами, как котел с кровяной похлебкой, небо стало почти ночным, напоминая свод родного мира, и смертные, должно быть, бросились приносить жертвы Зевсу-Вседержителю – чтобы не гневался, чтобы уберег от участи сойти в царство мрачного Аида.

Молния появилась в его кулаке – такая же, как когда-то – на отца…

Я стиснул побелевшими пальцами явившийся на зов двузубец.

Столкнулись взгляды – молния ударила в неизбывную тьму.

Зря, брат.

Знаешь, ты, конечно, кроноборец, но не всемогущий. На заре времен я болтал с тем, что сильнее тебя, ты ее не слышишь, но она у тебя за плечами сейчас… всегда. Ты думаешь, что у тебя нет твоей Ананки?

Ну, так я могу побыть за нее – слышишь, младший?

Он не слышал.

И за плечами у него косматой горой вставала мощь.

Распахнутые дымчатые крылья орла – тяжкие тучи, и яростные молнии, дожди и грозы, облака и туманы, и власть повелевать всем живым и бессмертным.

И мой мир шагнул, густея за спиной, обнимая за плечи. Припал на передние лапы, оскалив клыки, глядя горящими глазами. Стикс и Флегетон, Ахерон и Лета, Танат и Геката, чудовища и тени, и власть повелевать всем умершим.

Жизнь и смерть сошлись ради ничтожной причины.

Нет. Причина была бы ничтожной, если бы схватились муж и обольститель, в такой же борьбе невольно растут ставки. Что ты ставишь, брат?

Власть, которая мне не нужна? Твое величие?

Моя любовь? Нет, это я не готов поставить, это слишком дорого против власти…

Мысль мелькнула – и нырнула в Лету, та как раз была за плечами. Смерть стояла против жизни – выпроставшейся, сияющей, обжигающей гневом. Во всем своем ужасе и во всем бессилии, мне не выиграть эту битву…

– Бросаешь мне вызов, Аид? А чем будешь бить?

Младший против старшего, младший над старшим, чем мне бить, чем можно бить, что для него Стикс и Флегетон, что весь мой мир, вздыбивший шерсть рядом со мной, какое оружие…

« Чем будешь бить, невидимка?! » – полузадушенный выкрик Ананки за плечами сквозь века.

Брось, Аид, негромко и вкрадчиво сказало что-то. Ты знаешь ответ. Ты догадался еще когда подслушивал разговор жены с Гекатой, просто струсил, потому что это – последний шаг, крайнее средство, как выпустить Гекатонхейров…

Да. Как выпустить Гекатонхейров.

Прости, брат. Вечно мне на ум приходят крайние средства. Наверное, это мой характер.

Но ты же, наверное, знал, с кем связывался.

– А кто тебе сказал, что я буду бить сам?

– Кто же, если не ты? Двинешь на Олимп армии чудовищ?

Он почти смеялся надо мной, а мне почти жаль было прерывать этот смех.

– Зачем? У меня под рукой более действенное средство. Пропасть глубже аида. Армия, страшнее чудовищ.

Насмешки в глазах Зевса как не бывало. Выпад отражать нечем, кроноборец? Так посмотрим, как тебе завершение этого выпада.

– Я открою Тартар. И тогда сомневаюсь, что Сторукие удержат то, что внутри, – тоном ниже, глухое шипение, – удержат всё , что внутри…

Донеслось ли до него неверное эхо, жуткое «рано или поздно», прошедшее сквозь века? Может быть, этого было и не нужно: орел опустил распростертые крылья, в глазах Громовержца явилось эхо колебания.

– Ты не пойдешь на это.

И сам не верил в то, что сказал. Я умел быть убедительным.

А уж моя слава была еще убедительнее меня.

– Так ударь меня, – заключительной оплеухой, – брат.