Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

Черные волосы то шипели змеями, то свисали развившимися прядями, на лице на миг прорастала чешуя – исчезала, показывались клыки, уродуя рот…

Тень не знала, какой ей быть после смерти. Тень была безумна.

– Ты хочешь, чтобы я посмотрела тебе в глаза? – проскрипела Медуза алыми, безукоризненной формы губами. – И не боишься стать частью своего трона, Кронид Подземный?

Свита прятала взгляды – а ну, мало ли. Да, конечно, тень. Ага, убили и голову забрали.

Но все-таки…

Я молчал, опершись щекой на кулак. Смотрел на первое чудовище, убитое смертным. В пустые глаза, которым больше никого не превратить в камень.

Подонок, на троне расселся, судить будет, брата бы лучше судил, подонок в черных с серебром одеждах и багряном гиматии, на золотом троне, а рядом – жертва, на троне поменьше, глупая жертва, думает, что владычица, не знает, что в мире есть только подонки и жертвы, подонок с черными крыльями, подонок вытаскивает жребии из сосудов, толпа крылатых подонков хихикает над чем-то, перепархивает, еще один с чашей, а вон у того лицо синюшное, и он, конечно, тоже подонок…

Хаос Первородный, да ее нужно топить в Лете, а не поить из нее! На Поля Мук? Разве что в качестве карательницы. Запихнуть в Стигийские болота и пусть там плавает по трясине…

– Владыка! Позволь мне сказать!

Никогда еще Персефона не заговаривала до того, как я вынес приговор. Повернулся, чтобы осадить жену взглядом – женщина, знай место!

Замер.

В летней зелени глаз прячутся солнечные зайчики. Из золотой сетки, под которую подобраны волосы, вырвался на лоб одинокий завиток, радуется свободе. На юных щеках – поцелуи румянца.

Здесь, в моем дворце, в моем мире, а не там, с матерью, Кора – разве может такое быть?!

– Прошу, о царь мой, разреши мне взять ее в свиту! Пусть искупит свое зло служением.

Свита дышать перестала вслед за своим Владыкой (только по другой причине). Медуза схватилась за шею, вытаращила глаза и замерла: половина лица прекрасна, вторая – уродлива, змеи на макушке шипят.

Жертва что-то просит, как будто подонков можно о чем-то просить, или она за меня там просит, да какая разница, за себя бы попросила, а она еще улыбается, зачем-то этому подонку улыбается…

Очень многообещающе улыбается: ты уж только не откажи, царь мой, а награда – потом, когда останемся вдвоем…

– Ну что ж, бери.

Только вот на что она сдалась тебе, Кора? Решила обзавестись собственным крылатым вестником с морозящим взглядом (а то у мужа есть, а у меня нет, непорядок)? Или все-таки из жалости?

Жена, получив мой кивок, поднялась с трона, приблизилась к Медузе на глазах у всех свиты. Сказала ласково, будто перед ней было пятилетнее дитя (не чешуйчатое, не клыкастое, а простое такое, красивое):

– Пойдем со мной. Не бойся.

Подземные провожали глазами свою царицу молча. Крутить у виска пальцем не осмеливались. Но вот скрести затылки когтями никто не запрещал, Оркус даже презрительно фыркнуть осмелился – и сделал вид, что это кашель.

Пожалуй, самой примечательной была мина Гекаты. Трехтелая пялилась вслед Персефоне-владычице, которая, успокаивающе бормоча что-то, тащила за руку Медузу Горгону к выходу. Трехтелая силилась закрыть три открытых рта – приоткрытый, полуоткрытый и средний: распахнутый во всю ширь.

У Гекаты отчаянно не получалось.

А суды скомкались и смялись, потому что попробуй выносить суждения, когда скандальное настроение в зале можно ножом резать. Мнемозина – вечный аэд – озадаченно чешет стилосом бровь, остальные раздулись от новости дохлыми рыбами. Во дворцах, в пещерах, в последнем логове стигийских болот будут нынче обсуждать, что Персефоне Прекрасной понадобилось от наземного чудовища.

Своих, что ли, не хватает?

Разве что я гадать не буду – я лучше так спрошу. До того, как сполна получу свою награду… кто там знает, может и после.

– Зачем тебе Медуза?

Получилось спросить – до. Во время совместной трапезы. Перебив Кору: она говорила, не умолкая, пылая щеками и размахивая кистью винограда.

Представляешь, показала Медузе ее покои, рядом с моими комнатами, подарила свой плащ – ей очень идет зеленое, даже непонятно, почему она его раньше не носила, еще надо будет украшения посмотреть. Наверное, завтра нужно показать ей мир, или все-таки сад, там как раз зацвели розы…

На розах я не выдержал и задал вопрос. Жена потупилась было, но поняла, что отбирать горгону у нее не будут. Отщипнула виноградинку. Пожала плечами.

– Нужно же разнообразить свиту. Мои спутницы так однообразны – кроме Гекаты и Стикс, конечно. А еще меня развлекает ее общество, царь мой.

Нужно пригласить кого-нибудь из олимпийских целителей: Аполлона… Пэона, что ли. Потому что я начинаю тревожиться за здоровье жены, которую развлекает общество свихнувшейся Медузы Горгоны.

Жена как будто не замечала, что чаша нектара в моих пальцах опасно накренилась, угрожая окропить и стол, и хитон. Она строила маленькую горку из фруктов на блюде перед собой. В основу положила гранаты, на них – пару персиков, потом фиги – и теперь как раз пристраивала на место еще одну виноградинку.

– Жаль, что ее нельзя будет взять в верхний мир – там она опять станет бесплотной. Представляешь лица моих подружек-нимф? Все равно как если бы они увидели…

– Меня.

– Ага, – брызнула смешком и состроила вредную рожицу. Я все-таки пролил проклятый нектар и вернул чашу на столешницу из серого, с золотыми прожилками мрамора – в тон стенам трапезной комнаты.

– Зачем она тебе?

– Не знаю. Может, ради справедливости. Ананка была с ней слишком жестока там, в среднем мире. Может, я сумею это исправить здесь, в подземном. Пусть скитается восемь месяцев по асфоделевым полям – а четыре пусть проводит со мной в радости и улыбках…

– Что ты знаешь об Ананке, дитя? Строка Медузы в ее свитке наверняка прописана до конца. И радости, и улыбок для нее не может быть. Тем более: их не может быть здесь.

Пирамидка из фруктов развалилась. Жена задумчиво надкусила свалившийся ей в руки розовый персик, потом придвинула ближе инжир и начала постройку уже не пирамиды – крепости. Нерушимой, наверное.

– Ты мудр, мой супруг. Ты прожил столько веков, что лучше других знаешь, что возможно, а что нет. А я… наверное, я легкомысленна, но в последнее время я верю в то, чего не может быть. Даже в то, чего не может быть никогда. Следуя мудрому совету одного древнего бога, я верю в то, во что хочется верить…

И в двух зеленых зеркалах глаз, окованных ресницами из темной меди, померещился мельком кто-то сутулый, широкоплечий в черном – напротив сияющей фигуры, укрытой тучей-плащом…