Владимир Лещенко - Тьма внешняя

Невидимые руки хватали его за горло, сдавливая его, лишая дыхания, выжимая из него жизнь.

Из горла его рвался крик… но так только казалось ему – на самом деле, голос его в эту минуту был не громче мышиного писка.

Сердце терзала жестокая боль, гасящая сознание, разливающаяся по всему телу…

На краткий миг слуха Джованни дель Мори коснулись звуки невыразимо прекрасного – ангельского? – пения, потом ему почудилось, что впереди словно бы распахнулась дверь во тьму и стремительный поток повлек его к ней.

Дверь все ближе и ближе, и вот он рухнул в бесконечную черную пустоту, бездну без конца и края…туда, где не было страданий и мук…

…Явившийся час спустя секретарь с криком бросился бежать, созывая людей. Сидевший за столом труп, уставившийся остекленевшими глазами в пространство, выражением белого лика ни капли не напоминал кардинала.

Окостеневшие пальцы намертво вцепились в столешницу, а в широко открытых, сохранивших блеск глазах, стоял жуткий потусторонний ужас, познать подлинную глубину которого к счастью, не было дано никому.

…Окончилась еще одна зима и наступила весна. Весна 1349 года от Рождества Христова по календарю, принятому на совсем небольшой части планеты. Одной из неизмеримого множества планет своей Вселенной, и одной из столь же необъятного числа своих двойников во Вселенных иных.

Пошел третий год с той поры, когда чужая воля резко и страшно повернула обычное течение жизни. Ныне эта сила, о присутствии которых интуитивно догадывались самые прозорливые, пусть и не понимая истинной сути происходящего, не то, чтобы покинула подлунный мир, но стала малозаметной. То ли и в самом деле готовясь иссякнуть окончательно, то ли просто отдыхая перед новым наступлением.

Но, как бы там ни было, как и за сотни и тысячи лет до того, одно время года так же неотвратимо сменило другое.

Природе были безразличны все бесконечные человеческие распри, птиц и зверей совсем не волновали людские споры и ссоры.

Да и люди – те, кто уцелел, искренне веселились, отдавая дань тем немногочисленным радостям, кои еще оставила им жизнь.

Жизнь, вдруг обратившаяся в кошмар снова, пусть медленно, пусть не везде, но возвращалась на круги своя, будто русло реки, пересыхающее к лету, но осенью опять становящееся полноводным. Конечно, говорить о приходе «Последних времен» не перестали, но даже и в последние времена люди остаются людьми, и им тоже надо есть и пить, и любовь соединяет сердца, не спрашивая – грядет ли гибель мира, или нет…

Да, уцелели немногие – где-то половина, где-то одна десятая от прежнего числа. Но жизнь продолжалась словно и не колебались совсем недавно основы ее.

Игрались свадьбы – где языческие, где христианские, с искренней радостью встречались незабытые праздники. Люди находили в себе силы веселиться, растить детей и строить планы на будущее.

Там, где еще существовали государства, короли и знать так же как и раньше устраивали пышные приемы, интриговали, случалось, и воевали.

Кое – где в глуши крестьяне по привычке везли дань владельцам уцелевших замков, а те, хотя и не столь сурово как прежде, но судили тех за прегрешения.

На Итаке и в Дубровнике пираты смолили борта кораблей, готовясь вновь сразиться с Венецией. В обветшалом константинопольском дворце девяностолетний император Ираклий пытался найти способ удержать за собой власть, далеко, по ту сторону Атлантического океана прошла первая борозда на дотоле не знавшей плуга земле.

Как бы там ни было, жизнь продолжалась, несмотря ни на что, просто потому что должна была продолжаться.

И может статься, именно она – безличная, но всепобеждающая сила извечного потока бытия, сопротивляющегося любым попыткам самовластно определять ее течение, теперь в очередной раз перетасовала карты, чуть-чуть изменив две судьбы.

Иначе как могло случиться, что на постоялом дворе в самом сердце разоренной Богемии, вдруг встретились именно эти два человека?

Тяжелые тучи ползли низко над землей, цепляясь, казалось, за вершины деревьев. Изредка, в их разрывах, показывалась ущербная Луна, мертвенно бледная, как лик покойника, и ее серо – свинцовый зловещий свет, на краткое время проливался на поросшие лесом невысокие горы и холмистые равнины. Холмы в промозглой мутной тишине казались исполинскими тушами древних животных, то ли мертвых, то ли просто мирно и покойно спящих еще со времен, что были до Потопа. Временами небеса заливали яркие сполохи дальних молний и лишь потом, где-то за окоемом невидимого горизонта раздавались бурные звонкие раскаты весеннего грома.

Этим промозглым, ветреным вечером ранней весны, на ветхом постоялом дворе, затерянном среди лесов южной Богемии, собралась компания довольно необычная, даже по меркам нынешнего неспокойного времени.

Отсветы пляшущего в очаге пламени падали на лица собравшихся. Тусклый его отсвет не мог совладать с полутьмой, копившейся по углам.

У самого очага сидел пожилой, грузный человек в широкополой шляпе и синем коротком кафтане. Глаза его, устремленные на стоящий рядом с ним, на скамье ковш с остатками пива, были преисполнены тоски. Время от времени он принимался отпихивать, изрядно пьяную женщину, не оставлявшую попыток забраться к нему на колени. Женщина была еще молода и миловидна, но бурно проведенная жизнь уже оставила на ее лице заметный след. Ранние морщинки вокруг глаз, грубо накрашенное лицо, спутанные свалявшиеся волосы… А слова, время от времени срывавшиеся с ее губок, также говорили об отнюдь не монастырском воспитании. Впрочем, как знать – может быть, в недавнее время, она как раз и воспитывалась при монастыре? Ныне в это смутное, неспокойное время уже сложно было отличить святош от разбойников, нищих от вчерашних богатеев, а солдаты, случалось, более походили на странствующих юродивых.

В углу, зажав между коленями боевой топор на длинной рукояти, сидел молодой крестьянин – по виду чех.

Он явно чувствовал себя здесь не слишком уверенно, время от времени беспокойно посматривая то на четверку пирующих, то на оборванца, спящего поблизости от него, на грязном полу.

Еще один мужчина с длинным лошадиным лицом типичного пруссака, в одеянии, скроенном из монашеской сутаны, из-под которой выглядывала длинная медная кольчуга, стоял привалившись к стене, у двери, ведущей на заброшенную ныне кухню. Он тоже был весьма пьян.

У входа сидел еще один из гостей – крепкий, кряжистый в лосином камзоле и задубевшем от грязи плаще, из-под полы которого выглядывала рукоять короткого меча. Присыпанные сединой космы выбивались из-под войлочной шляпы. Густая пегая борода покрывала его лицо почти до глаз, но даже она не мешала видеть широкий, почти в палец, шрам, идущий наискось от виска к подбородку.