Мэри Пирсон - Сердце предательства [litres]

У подножия Зова Мертвеца я пробирался между солдат, которые непринужденно перебрасывались шутками, радуясь окончанию дневных нарядов. Кое-кто окликал меня, здоровался, поздравлял с возвращением. Большинство были мне незнакомы – я больше времени отсутствовал, чем бывал здесь, – но меня знали все. Каждый стремился показать, что знаком с Убийцей – или знает о нем.

– Слышал, ты вернулся с добычей, – крикнул один.

Военный трофей. Я вспомнил, что и сам однажды назвал Лию добычей Комизара, когда Эбен рвался перерезать ей горло. Так и сказал, не раздумывая, потому что это было правдой. Вся добыча принадлежала Комизару, и он был волен разделить ее или как-то использовать ради блага Венды. И не мне было возражать, когда он сказал: Я сам решу, как использовать ее наилучшим образом . Вне всякого сомнения, я не единственный был перед ним в неоплатном долгу – то же самое могла сказать о себе вся Венда. Комизар дал нам то, чего у нас никогда не было. Надежду.

Я кивал, улыбался: в конце концов, они мои боевые товарищи. У нас общее дело, братство. Верность превыше всего. На долю мужчин, мимо которых я сейчас шел, выпало немало испытаний, не менее, а то и более тяжких, чем мне самому. Просто не у каждого остались явные их следы, такие как у меня на спине и боках. От этих людей я мог стерпеть пару соленых шуток.

Гляди-ка.

Еще один выкрик их толпы.

Убийца .

Видать, еле на ногах держится после сражений с той пригожей птичкой, которую он притащил аж из Кам-Ланто .

Я резко остановился около группки солдат, которые все еще широко улыбались. Я смотрел на них до тех пор, пока они не стали неловко переминаться, а улыбки не сползли с лиц.

– Трем вашим товарищам предстоит расстаться с жизнью. Не время сейчас зубоскалить насчет пленных женщин.

Побледневшие солдаты переглянулись и поспешили спрятаться за спинами других. Я зашагал прочь, вдавливая подошвы в раскисшую глину.

Зовом Мертвеца назывался невысокий холм в дальнем углу квартала Томак. Вокруг него в низине располагались тренировочные лагеря, надежно скрытые от глаз за густой лесной порослью. Одиннадцать лет назад, когда Комизар пришел к власти, у нас не было ни подготовленных солдат, ни тренировочных лагерей, ни зернохранилищ, ни специальных оружейных кузниц, ни конюшен для разведения лошадей. Были лишь воины, перенимавшие ремесло у своих отцов – если он у них был. Тех, у кого отцов не было, вела в бой слепая ярость. Мечи и топоры кое-как выковывал местный кузнец – не всем, а лишь нескольким семействам, которые могли себе это позволить. Комизар совершил то, чего не сделал до него ни один. Он увеличил поборы с наместников, те увеличили поборы с местных лордов в своих провинциях. Венда была бедна полями и дичью, богата лишь голодными. Послание Комизара прозвучало громко, как барабаны войны: в считаные дни, месяцы, годы Венда будет крепнуть, становясь сильнее своих врагов, такой сильной, что в ней не останется голодных. Эта цель свята, ничему и никому – а уж тем более трем жалким трусливым дезертирам, изменившим присяге и своему долгу, – не будет позволено свести на нет то, ради чего трудятся, не жалея себя, все венданцы.

Я взбирался по тропке, ведущей на вершину холма, пока не увидел уже поджидающих меня чивдаров . Они кивнули глашатаю, и тот трижды протяжно протрубил в бараний рог. Сиплый звук повис в сыром воздухе. Отряды внизу затихли. До меня донеслись рыдания одного из узников. Все трое стояли на коленях перед деревянными плахами: руки связаны за спиной, на головах черные капюшоны, словно вид у предателей слишком отталкивающий, чтобы на них смотреть. Место казни было на самой вершине холма, так чтобы снизу ее мог видеть каждый. Возле каждого из трех стояли палачи, и изогнутые лезвия топоров, которые они сжимали в руках, блестели на солнце.

– Снимите с них капюшоны, – скомандовал я.

Тот, что плакал, жалобно вскрикнул, когда с него сорвали колпак. Двое других молча моргали, будто не совсем понимая, где оказались. На их лицах было замешательство.

Проследи, чтобы они помучились .

Я глядел на них. Тощие, только носы выпирают, слишком большие для их лиц, щуплые плечи еще не успели развернуться.

– Распорядитель? – окликнул чивдар , стоявший ко мне ближе всех. Моя обязанность как Распорядителя была вести казнь.

Я подошел к дезертирам. Они подняли головы, не показывая страха и не прося о помиловании.

– Вы виновны в том, что изменили своему долгу, бросили свой отряд и бежали, нарушив клятву защищать своих боевых товарищей. Пять человек, которых вы оставили, погибли. Я спрашиваю каждого из вас: признаете ли вы, что совершили эти преступления?

Тот, что уже плакал и раньше, теперь отчаянно взвыл во весь голос. Двое других кивнули, облизывая пересохшие губы. Все трое были не старше пятнадцати лет.

– Да, – покорно произнесли они по очереди, борясь с паническим страхом.

Я обратился к стоящим внизу солдатам.

– Что скажете вы, друзья? Быть по сему? Да или нет?

Единодушный возглас прокатился в воздухе гулом, глухим и будто осязаемым.

Его тяжесть, тяжесть одного-единственного слова легла мне на плечи бременем, неподъемным, бесповоротным. Ни одному из этих троих не довелось еще коснуться бритвой щек.

Да.

Каждый из стоящих внизу хотел быть уверен в том, что его товарищи не подведут, что ни страх, ни какой-либо порыв не заставят их изменить долгу. Любой из пяти погибших мог оказаться их братом, их отцом, их другом.

В этот момент Комизар или Распорядитель могут сделать разрез на горле одного из приговоренных, не слишком глубокий. Ровно такой глубины, чтобы он захлебывался собственной кровью, чтобы его страдания заставили трястись от страха остальных узников и навсегда впечатались в память каждого из наблюдавших за казнью снизу. Предатели не заслуживают пощады.

Чивдар вынул кинжал и протянул мне.

Я взглянул на него, потом на солдат внизу. Если им покажется, что страданий было мало, пусть ищут их где-нибудь еще.

Я повернулся к осужденным солдатам.

– Боги да помилуют вас.

А дальше, просто по моему кивку, прежде чем чивдар успел возмутиться слишком быстрым концом дела, топоры палачей опустились, и плач прекратился.

В коридоре было темно, и в свете фонаря, снятого мной с крюка, я едва видела, куда иду. Я не могла вернуться домой тем же путем. На каждом шагу были наместники и караульные, мне то и дело приходилось неожиданно сворачивать, чтобы не столкнуться с ними, спускаться по тесным лесенкам, шмыгать в какие-то проходы, узкие, как мышиные лазы. Я уже начала сомневаться, что вообще выберусь из этого запутанного места. Наконец я попала в какой-то просторный, с низким потолком проход, пустой и безлюдный.