Тито Брас - Конан. Великий лес

В древние времена капища Двуликой богини ставились на кромке леса, в окружении деревьев, на солнечных опушечках, но со времен княжения Лагоды, с начала вражды с волколюдами, к Лесу даже жрицы Двуликой приближаться не смели, а капища перенесли: главное, то, где у идола зубы и ресницы были из чистого золота, — к реке, чуть не под самые стены Гелона, а мелкие — в низины тенистые, поросшие молодыми, непригодными для рубки деревцами. С тех пор деревца подросли и превратились в священные рощи Двуликой, но сам культ богини как-то ослаб, а за тридцать лет правления Брана — и вовсе на нет сошел: не до того стало.

Два лица было у богини, грубо из темного дерева высеченных: одно — жуткое, оскаленное — Ледеей звалось, смертью, другое — большеглазое, улыбчивое — Живея, жизнь. Из-под камня у ног Живеи — тонкой струйкой чистый родничок, под камнем у ног Ледеи — пепел да песок. В жертву Живее приносили румяные яблоки и налитые колосья — символы расцвета, плодородия, жизни. Зола печная да вечнозеленые ветви сосен и елей были угодны Ледее — как символы бренности и вечности, символы ее власти. И нельзы было приносить дары Живее и о чем-то просить ее, не одарив прежде мрачную Ледею, ибо, как Смерть и Жизнь — неотделимые стороны бытия, так Ледея и Живея — две сущности одной Двуликой богини.

Выйдя из лагеря наемников, несколько времени простояла Оленя на дороге, роняя слезы в пыль. Конан пообещал ей, что спасет дочку. Не верить ему, не надеяться на силу его меча и на твердость его слова Оленя просто не могла: очень хотелось верить, потому как не на кого больше было ей надеяться. Но в сердце лютовала боль: десять дней прошло, как исчезла Сладушка, а сколько еще пройдет, пока пойдут чужеземцы войной на Великий Лес! За такое время сколько раз уже нелюди успеют ее дочку сожрать, а не сожрут — так обратят в какое-нибудь чудовище, так, что даже она, мать родная, не сможет узнать свое дитя! Правда, чуткое сердце шептало Олене, что она дочку свою под любой личиной узнает, лишь бы жива была. А если все-таки сожрут?! При мысли об этом Оленя заливалась слезами и хотелось ей к реке побежать да в омут броситься, чтобы сразу со своей жизнью несчастной покончить! Удерживала ее лишь надежда на то, что Сладушку все же найдут, пусть даже в чужом страшном образе… И как же она тогда, без матушки?! Каково в сиротстве жить — это Оленя по себе хорошо знала и для дочери своей такой судьбы допустить не могла.

…А если не к реке, то куда ей идти теперь? Домой? К свекрови и золовушкам? Что ждет ее там, кроме попреков, тычков да насмешек? Сколь ни груб был Клемень, а все ж — хоть какая-то защита! Тогда в его присутствии мучить ее не осмеливались, хотя, как муж за порог, так волю себе давали… Но теперь?! Кто она?! Сиротина, вдова горькая! И дитя любимое не уберегла! Да и то: пока жила с ними Сладушка — все злобились да шпыняли, куска лишнего для нее жаль им было, а как с глаз долой — так сразу любима всеми стала! Что бабка, что тетки — все наперебой стремятся обвинить да обругать мать непутевую! Да только если бы искренне все это, от сердца — тогда бы ладно, но ведь не любят они Сладушку, никогда не любили и безразлична им ее судьба: жива ли она, умрет ли… Им лишь бы повод был Оленю помучить!

…А посему — незачем домой идти!

А если не домой, то куда? Куда до сих пор несла она все свои горести и жалобы, кого о милости просила, с кем радостью делилась, когда Сладушка родилась? К кому и до сих пор приходят молодые с любовными клятвами? К кому несут за благословением младенцев? Кому отдают щепотку пепла от погребального костра — чтобы путь в неведомое легок был?

К Двуликой!

В священных рощах — тишина, покой. Вода в священном источнике такая вкусная… Двуликая ни торопить, ни бранить не будет — все выслушает, все поймет! А может, и выход подскажет, знак даст?

От ожидания встречи с Двуликой у Олени даже на душе посветлело как-то, горе словно бы отхлынуло, давая отдых наболевшему сердцу.

Правда, главное капище Оленя не любила: жрицы там больно строгие, следят пристально, а золото на идоле так и сверкает: глаза слепнут смотреть на него! И присутствия Двуликой там не чувствуется. И вода в роднике какая-то обычная, с железистым даже привкусом… А в малых капищах — славно, иные из них даже и без жриц обходятся, стоят себе одиноко! Но до ближайшего даже из малых капищ — полдня шагать! Едва ли засветло доберешься, а уж домой — разве что завтра, к полудню. Хотя — быть может, так и лучше будет? Ночь провести у ног Двуликой — бояться в капище даже ночью нечего, злые люди и дикие звери в священные рощи не забредают! А дома ее все равно никто не ждет.

Под одинокой сосной в поле набрала Оленя хвои и шишек — высоко до ветвей, не добраться, хоть и положено приносить хвою свежую! — ну, да простит ее Ледея… Недалеко от рощи с яблоньки-дичка натрясла полный подол яблок.

В рощу вошла — сначала Ледее поклонилась, шишки да хвою на камень положила, снова поклонилась, коснувшись лбом земли. Но долго в оскаленный лик смотреть не стала: рано еще Сладушку поручать заботам Смерти! К Живее шла Оленя, с Живеей говорить хотела! Высыпала яблочки на камень, два самых румяных — вложила в широко раскрытые глаза идола, чтобы яснее видела ее матушка-Живея. Отпила воды у родника, умылась… И заплакала.

Старики говорят, что к каждому младенцу новорожденному, стоит в первый раз ему голосок подать, подплывают невидимками Доля Сладкая в золоченой лодочке и Доля Горькая в дырявом корыте. Подплывут, посмотрят на младенца, одарят: кто чем горазд. А вот дальше… Может Доля Сладкая с ним на всю жизнь остаться, и тогда Доля Горькая и подступиться не смеет. Может Доля Сладкая покинуть на время своего подопечного — и тогда Доля Горькая спешит воспользоваться своим мигом, жизнь человеку испортить, пока Доля Сладкая не вернулась и всю ее порчу не свела на нет! Но бывают такие несчастливцы, кого Доля Сладкая сразу после рождения покидает навсегда… И тогда уж Доля Горькая над ними от души куражится!

На Оленю Доля Сладкая взглянула мельком да коснулась слегка: красотой одарила — и в тот же миг навсегда позабыла! Матушка с батюшкой бедно жили в низкой землянке, разделенной на две клетушки: в клетушке побольше — корова стояла, в клетушке поменьше — хозяева с дочерью… Все детство Оленя в одной рваной рубашонке по земляному полу проползала, ели кашу да толченку, месяцами хлеба не видели, а все ж — любая бедность лучше, чем сиротство!

Осиротела Оленя четырех годков от роду, когда прошла по их краю Черная Хворь. Ни людей, ни скотину не щадила болезнь, умерли батюшка с матушкой, коровушка пала, и сама Оленя долго хворала, но отчего-то выжила, хоть и не на радость… Хорошо, еще кто-то в селе уцелел, позаботились о ней, несмышленой, к родне — к брату матушкиному — в чужое село отвезли!