Тито Брас - Конан. Великий лес

Иссахар — тоже из тех, стигийских времен, но гладиатором он не был, напротив, служил при школе одним из «дрессировщиков» — обучал рабов искусству боя. Замкнутый, нелюдимый, неприветливый человек, он и тогда уже обратил на себя внимание Конана: он был не такой, как другие! Он никогда не спешил отправить к кнутобойцам упрямого раба. Он искренне радовался, когда тем, кого он учил, случалось побеждать, а если его ученики погибали — он еще больше замыкался в себе и тосковал так, словно видел в рабах людей, себе равных! И это, действительно, было необычно: не только для «дрессировщика», но и для любого стигийца, благо, они почитали себя избранным народом, а к чужеземцам относились как к человекообразным животным. Когда Конан и Мапута подняли гладиаторов на бунт, Иссахар, вместо того, чтобы вместе с другими «дрессировщиками» пытаться усмирить рабов, ворвался в дом хозяина школы и зарезал его, как борова. А потом Иссахар присоединился к восставшим… Конан думал, будто Иссахар — умнее, хитрее других, будто Иссахар предвидел, что бунт подавить сразу не удастся, потому поспешил присоединиться к восставшим, а стоит измениться соотношению сил — «дрессировщик» перебежит обратно, на сторону стигийского войска, да еще постарается загладить вину, выдав кого-нибудь из бунтарей, позавчерашних учеников, вчерашних товарищей. Но ничего этого не случилось: Иссахар оставался с ними до конца и вместе с отрядом уцелевших покинул Стигию. Конану свой поступок он объяснил ненавистью к стигийским законам, подавляющим не только любое проявление свободомыслия, но и вообще любую личную свободу: перед кровавым богом стигийцев все были равны и равно ничтожны, вся жизнь человека была посвящена вовсе не удовлетворению собственных желаний и нужд, но исполнению воли чудовищного божества, диктуемой богоизбранными жрецами. А с хозяином школы у Иссахара были какие-то личные счеты… Конан объяснение Иссахара выслушал, принял, но… Не любил он стигийцев! И не верил им. И потому следил все эти годы за Иссахаром пристальнее, чем за другими, пусть даже новоприбывшими и еще не заслужившими доверия. И Иссахар ни разу за все эти годы не дал Конану повода заподозрить себя в чем-то дурном. Он по-прежнему оставался угрюмым, неразговорчивым человеком, казался безразличным ко всему, кроме битв… Невысокий, сухощавый, смуглый, своим узким лицом и стремительными движениями он напоминал птицу. Умную, хищную птицу. Глаза его — чуть выпуклые, полузакрытые тяжелыми темными веками — казались мутными и сонными, и лишь в предчувствии боя, в предвкушении крови раскрывались и вспыхивали зеленым огнем! Иссахар был невероятно ловок, в совершенстве владел приемами боя на мечах и рукопашного боя, он первым врывался в сражение и последним — отступал. А если случалось им побеждать — а такое случалось нередко! — такое страшное торжество сияло в глазах Иссахара, что даже Конан старался не смотреть на него в эти минуты, чтобы не омрачать свою радость: он чувствовал, что боится стигийца… И все же — он назвал бы Иссахара вторым из четверых доверенных в своем отряде.

Третьим был Айстульф — как и Конан, он родился в одном из воинственных северных племен, как и Конан, был похищен работорговцами и увезен на юг. Статный, пепельноволосый, с ясными детскими глазами и обворожительной, нежной улыбкой. Конан выкупил Айстульфа на рынке рабов в Замбуле — ему, собственно, и не нужны были тогда лишние люди, но он увидел потерянный, испуганный взгляд розовощекого пятнадцатилетнего мальчишки, и вспомнил себя, такого же, пятнадцатилетнего, попавшего в лапы таких же жадных работорговцев. И пожалеть об этом порыве Конану не пришлось: в отряде Айстульфа легко приняли и сразу же полюбили, он оказался способным учеником и славным товарищем, да и вообще — такого мягкого, спокойного, доброжелательного человека, как Айстульф, Конану не приходилось встречать за всю свою жизнь! С тех пор прошло уже десять лет, Айстульф возмужал, но ничуть не огрубел и не утерял ни одного из чудесных душевных качеств. Он по-прежнему первый спешил на помощь раненому, готов был закрыть друга от вражеской стрелы и поделиться последним… Только одного он не прощал никогда: насмешек над маленьким пузатым идолом, которого сам вырезал из ясеня, обмазал собственной кровью и украсил пучком своих белокурых волос. Идола Айстульф таскал в заплечном мешке и нянчил, как девочка любимую куклу: предлагал ему пищу и питье, делал вид, будто кормит, укладывал рядом с собою спать, перед боем просил о победе, после боя благодарил или ругал, в зависимости от успеха сражения. Нельзя сказать, чтобы Конана не забавляли те действия, которые Айстульф производил над своим «богом», но опыт всей жизни научил варвара никогда не насмехаться над чужими святынями, а посему он не позволял ни себе, ни другим даже усмешки. И Айстульф платил ему страстной благодарностью! Как советник, Айстульф тоже не имел цены: ярость и алчность редко туманили ему разум и он умел найти выход из любой, даже самой отчаянной ситуации! Единственным недостатком Айстульфа в глазах Конана было миролюбие молодого северянина: примирение враждующих сторон Айстульф всегда предпочитал жаркой схватке. Но именно это качество, вкупе с обаянием Айстульфа-посланника, нередко выручало их всех.

Четвертым был Брикций, молодой аквилонский аристократ, стройный, гибкий и грациозный, с изящными маленькими руками, тонкими чертами лица и белоснежной кожей. Изо всего отряда его отличали изысканные манеры, витиеватая речь и почти девичье щегольство, а также хладнокровие, хитрость и почти сверхъестественная меткость: Конан считал, что лучшего лучника не было ни в одной армии мира! Брикций участвовал в заговоре против короля Аквилонии, был арестован по доносу своей возлюбленной, приговорен к смерти, но, благодаря щедрым взяткам и из уважения к его почтенному семейству, смертную казнь заменили на пожизненное изгнание. В тюрьме его страшно пытали, требуя назвать имена сообщников. Конан нашел его у границ Аквилонии, полумертвого от голода, с гноящимися ранами… До сих пор на спине Брикция сохранились рубцы от кнута, а на груди — следы ожогов. Брикций выжил, но простить предательства возлюбленной так и не смог, и перенес свое презрение к ней на весь женский род: за всю свою жизнь Конан не встречал более лютого женоненавистника — Брикций считал женщин вместилищем всех возможных слабостей и пороков! Впрочем и друзей-мужчин у него тоже не было, Брикций так и остался одиночкой, чужим для всех: людей отталкивал его цинизм, они боялись его язвительных шуток, метивших всегда в самое больное. Конан и сам не слишком-то любил Брикция, но внимательно прислушивался к его советам: все-таки Брикций — единственный из всех! — имел опыт государственной власти.