Р. Бэккер - Тысячекратная Мысль

Хотя никто им особенно не интересовался, нелепая значительность собственного положения давила на Ахкеймиона. Иногда в моменты усталости он смотрел на Келлхуса будто бы отстраненно. Дымка нереальности развеивалась, и Воин-Пророк представал таким же уязвимым, как окружавшие его воинственные мужчины, и куда более одиноким. Ахкеймион цепенел от ужаса: он понимал, что Келлхус, каким бы богоравным ни казался, на самом деле смертен. Он человек. Не было ли это уроком Кругораспятия? И если что-то случится, все потеряет смысл, даже его любовь к Эсменет.

В такие минуты Ахкеймиона охватывал странный пыл, совершенно не сходный с лихорадкой, порожденной ночными кошмарами адепта Завета. Фанатическое увлечение личностью.

Быть преданным делу – это как двигаться по инерции без направления и цели. Слишком долго он следовал мрачной миссии: блуждал под влиянием Снов, вел своего мула по дорогам и тропкам, но никогда никуда не прибывал. А рядом с Келлхусом все изменилось. Как раз этого Ахкеймион не мог объяснить Наутцере – Келлхус воплотил все абстракции их школы. В этом человеке заключалось будущее всего человечества. Он был единственным спасением от Конца Концов.

От Не-бога.

Несколько раз Ахкеймиону казалось, что он заметил золотистое свечение вокруг рук Келлхуса. Он поймал себя на мысли, что завидует людям вроде Пройаса – тем, кто видит такое постоянно. И понял, что с радостью умрет за Анасуримбора Келлхуса. Он что угодно отдаст ради него, несмотря на свою неутоленную ненависть.

Однако, к собственному ужасу, Ахкеймион обнаружил, что ему все труднее сохранять это ощущение в течение дня. Его мысли начинали блуждать так, что иногда он даже сомневался, сможет ли защитить Келлхуса при нападении Консульта. Тогда он мотал головой и, нахохлившись подобно ястребу, смотрел вдаль. Он внимательно изучал каждого, кто приближался к Келлхусу.

Как обычно больше всего его отвлекала Эсменет.

Иногда она ехала верхом – поначалу неуверенно, но потом быстро привыкла и к лошади, и к седлу. Даже следуя во главе Священной свиты рядом с Келлхусом, Ахкеймион постоянно видел ее. Порой его охватывала грусть, и он сохранял молчание, пока Келлхус и благородные командиры о чем-то переговаривались поблизости. Иногда он просто погружался в раздумья, отрешенно глядя на нее, отмечая ее мужество и то, как непререкаема ее власть над свитой. Все вокруг Эсменет становилось бодрым и наполнялось жизнью. Она изменилась.

Но чаще она путешествовала в так называемом Черном паланкине – роскошных носилках на плечах шестнадцати кианских рабов. Рядом с носилками ехал писец, и весь день Ахкеймион наблюдал, как туда подъезжают всадники, чтобы обсудить с Эсменет насущные заботы. Ее саму он видел лишь тогда, когда Келлхус скакал рядом с паланкином, принимая решения и раздавая указания. Сквозь мелькание тел и рук можно было порой заметить за поднятой занавеской носилок ее накрашенные губы или руку на колене, пальцы расслабленной кисти. Иногда Ахкеймиону болезненно хотелось вытянуть шею, чтобы разглядеть ее лицо или даже позвать по имени. Он почти никогда не видел ее глаз.

Иногда, после очередного перехода войска, они сталкивались в суматохе, вечно окружавшей Умбилику. Эти встречи всегда происходили на людях, и Ахкеймиону доставался лишь вежливый кивок. Поначалу он считал Эсменет жестокой и подозревал, что она, как и многие другие, лелеет зависть как подпитку для ненависти. Нет лучшего способа уничтожить остатки прежней любви. Но через некоторое время он понял: она поступает так ради него – и ради себя. Все знали, что до того, как Келлхус взял ее себе, Эсменет была любовницей Ахкеймиона. Никто не осмеливался напоминать, но он порой различал это во взглядах людей, и особенно Пройаса. Внезапно промелькнувшее понимание его позора. Внезапная жалость.

Любой знак внимания к нему со стороны Эсменет напомнил бы другим о его унижении. О позоре рогоносца.

Через пять дней после выхода из Карасканда рабы собрали и украсили огромный шатер. Ахкеймион ушел к себе, чтобы переодеться к вечеру, и обнаружил ее. Она стояла в полумраке полотняной палатки, одетая в черно-золотое платье. Ее волосы были спрятаны под гиргашским головным убором.

– Ахкеймион, – произнесла она. Не Акка.

Он с трудом взял себя в руки, охваченный желанием обнять ее.

К ужасу Ахкеймиона, Эсменет говорила только о делах Келлхуса. Он не удивился бы, если бы она принялась перечислять его обязанности, словно она была императрицей, а он – иностранным послом при заключении договора. Ахкеймион подыгрывал и отвечал очень четко, ошарашенный абсурдностью их нового положения, потрясенный точностью и проницательностью ее вопросов.

И он почувствовал гордость… Он очень ею гордился.

«Ты всегда была лучшей».

Если остальные люди представлялись Ахкеймиону всего лишь стенами, то Эсменет – древним городом, лабиринтом улочек и площадей, где некогда стоял его дом. Он помнил ее богадельни и казармы, башни и водоемы. Где бы он ни бродил, он всегда знал: вот это направление выведет его сюда, а вот это – туда. Он никогда не терялся, хотя за воротами города мир мог бы сбить его с толку.

Он знал привычки любовников, их склонность вести летопись самообмана. Он часто думал, что между возвышенными виршами Протата и надписями на стенах бань мало разницы. Любовь никогда не бывает так проста, как знаки, которыми ее запечатлевают. Иначе почему ужас потери так часто настигает влюбленных? И почему люди так упрямо называют любовь чистой или простой?

То, что связывало его с Эсменет, необъяснимо. Как и то, что ныне связывало ее с Келлхусом. Ахкеймион часто вспоминал, сколько ужасов ей пришлось пережить. Смерть дочери. Голод. Гнев и насмешки чужих людей. Побои. Опасности. Обо всем, кроме дочери, она говорила с усмешкой, и Ахкеймион это поддерживал. Как он может взять на себя ее тяготы, когда не справляется со своими? Правда проявится потом, когда она будет заламывать пальцы, а в ее глазах промелькнет мгновенный ужас.

Он знал это, но ничего не говорил. Он избегал понимания. Он полагался на необъяснимое.

«Я предал ее», – осознал он.

Немудрено, что и она, в свою очередь, предала его. Неудивительно, что она… поддалась Келлхусу.

Келлхус… Это были самые эгоистичные и болезненные мысли.

Эсменет нравилось посмеиваться над мужскими членами. Ее забавляло то, как мужчины бранятся и хвалятся ими, беспокоятся за них, приказывают и даже угрожают им. Однажды она рассказала Ахкеймиону, как один жрец приставил кинжал к своему члену и прошипел:

– А ну, слушайся меня!

После этого, сказала Эсменет, она поняла, что мужчины гораздо больше, чем женщины, чужды самим себе. Ахкеймион расспрашивал ее о храмовых проститутках Гиерры: совокупляясь с сотнями мужчин, они считают, что живут только с одним – Хотосом, фаллическим божеством. Эсменет рассмеялась и ответила: