Александр Золотько - Молчание бога

Он всегда держал слово.

– И не хрен тут рассуждать! Чего думать – можно не можно... Нужно. И идешь, и глотки режешь, и под стрелы, блин, лезешь, потому что нужно. Не тебе нужно, не мне нужно. Нам нужно. Мне самому, может, на хрен нужно за реку ходить. И тебе не нужно. Но ежели мы не пойдем за реку, то они, уроды, к нам из-за реки припрутся. И что? Они, суки, ловко устроились... Они, видишь ли, чистые, а мы? Я, значит, грязный. Они, значит, от бога, а я, значит, из дерьма слеплен? Евангелие они святое, вишь ли, читают, а я не могу по серости своей... Ну не могу... Не учился. Я, может, с ранней юности за святое дело кровь проливал. Вот этими руками. Крест на своей одеже носил. Ну не сподобился я благородным родиться, чтобы шпоры носить. Был, правда, случай, когда меня чуть на поле брани сам король... – староста поднял палец вверх, – сам король чуть не посвятил. Почти уж собрался, даже меч вынул из ножен, как тут сарацины снова полезли, а потом я уже к нему не подходил. Зачем мне звание?

Ловчий закрыл глаза. Староста мог заболтать любого, трещал не переставая. Хотя – его молено было понять – он все еще не отошел от стычки за околицей деревни.

Огонь в очаге посреди хижины освещал лица сидящих крестьян, отражался в остекленелых глазах. Не то чтобы крестьяне боялись смерти. Они всё еще не привыкли к мысли, что вот сейчас, этой ночью, умерли не они, а другие. Что те, кого они знали, сейчас лежат в сарае, прикрытые рогожей, а дверь сарая приперта бревном, чтобы какая-нибудь звериная мелочь не покусилась на дармовое угощение.

– Они думали, что я испугаюсь, сволочи антихристовы. Не на того напали! Я в Святой земле караваны сопровождал. Знаешь, что такое в тамошних горах караваны вести? Не знаешь. Я знаю! Дорога узкая, телеги одна за одной, переднюю зажжешь – никто из каравана не выберется. И назад – хрен упряжку волов развернешь. И тогда черным нужно только подождать, пока вода не кончится в караване. Когда жара всех доконает – спускайся и собирай. Я сам видел, как рыцарь плакал и шпоры с себя сдирал, чтобы его в караван не посылали... А я ходил с двумя десятками... – староста сделал паузу, давая возможность слушателям оценить, – с двумя десятками караванов. Ежели совсем точно – двадцать три. Я сам считать не шибко умею, ни к чему мне это, но я зарубки на щите делал. Потом, когда мне локоть раздолбали, и рука отнялась, я попросил монаха зарубки сосчитать. Он и сказал – двадцать три.

Ловчего цифра не поразила. Хоть сотня, какая разница. А остальные, видимо, эту историю слушали уже в который раз, и она их уже не потрясала. Ею сейчас не нужно было восхищаться, ее нужно было просто переждать, как внезапный дождь.

– Они поначалу вроде с добром приходили... Сю-сю, ля-ля... Бога нашего, Иисуса любим, душа от него... И наши слюни распустили, тоже начали в переведенное Евангелие заглядывать и вслух читать. Я и сам чуть не поверил.

Хорошо, священник наш тогдашний, царство ему небесное, большого ума был, мог пять кувшинов вина выпить, но соображения не терял. Он чего сказал? Он сказал... – Староста перевел дыхание и отпил из кувшина. – Он сказал, что эти чистые Бога-отца дьяволом называют и что коли тебя посвятили, то, согрешивши, ты больше прощения не получишь. Усек?

Вот жил ты как попало, а потом они тебя вроде как по-своему крестили. И если ты после этого хоть на вот столько, на капелюшку согрешишь – всё – в ад на вечные муки. Хоть ты потом монастыри строй десятками, лоб в поклонах разбей, а хрен требе райское блаженство. Ты же сам видел – они могли вернуться в это, в лоно святой церкви, когда мы их под виселицы ставили. Ан нет, решили лучше в петле сплясать, чем поцеловать святой крест. Умерли, блин.

Умерли, подумал Ловчий. Это он успел увидеть.

Факелы, озверевшие люди, кровь, грязь и пот... Давай, кричал этот сухорукий староста, размахивая топором, смотри, чтоб никто в кусты не залез! Всех, кричал староста, каждого! А деревенский священник стоял рядом и что-то бормотал, перебирая четки. Молился. За чьи души?

За своих односельчан или за этих, чужих, верящих в то, что мир создан дьяволом и только душа – Богом. Или просто благодарил Господа за то, что выжил и не пришлось самому убивать. Или – пришлось?

Ловчий искоса поглядел на деревенского священника. Крепкий мужик. Руки вон какие! Или довелось ему самому доспехи носить, или просто природа постаралась. Сейчас сидит в углу и молчит. Вроде как дремлет.

– Вот они и норовят сразу умереть, как их посвятят. На всякий случай. Чтоб вдруг сгоряча чего не нагрешить.

Голодом себя морят. Или придут в город, где нормальные люди в нормального Бога веруют, и давай слова богомерзкие выкрикивать!

– Тут их и того... – староста провел ребром ладони по горлу. – Правда, исхитрились крестьяне, придумали, как и живыми быть, и ихнюю благость дьявольскую приобрести. Они договариваются со своими этими... чистыми... чтобы, значит, перед самой смертью к ним пришли и посвятили. Чтобы, значит, чик – и ты на небесах. Живи, как хочешь, а перед смертью... Вот чистые ими и крутят, как заблагорассудится. И то, ежли не выполнишь приказа или, там, откажешь в крове и очаге, не видать тебе посвящения. И знаешь чего?

Староста наклонился к Ловчему. От старосты пахло чесноком, кислым вином и злостью.

– Эти их чистые. Они ведь не торопятся помирать. Ходят, живут, а другим говорят, что помирать нужно. Брешут, сволочи. И нас, честных католиков, обижают. Наш-то барон тоже хорош, защиты от него дождаться, что снега летом. Я ему сколько говорил, чтоб к нам хоть пяток ратников прислал.

Кто-то из местных, сидевших по другую сторону очага, пробормотал что-то неодобрительное.

– Это ты, Беззубый, обратно скулишь! – повысил голос староста. – А ежели б у нас ратники были, твоя баба, может, еще бы жива была. Что теперь со своей жратвой сбереженной делать будешь? В город повезешь, продавать? Купец выискался... В могилу с собой ты зерно и свиней заберешь или вот ихних убийцев кормить будешь. Они, думаешь, последний раз сюда приходили?

Староста от волнения закашлялся, встал с табурета и прошелся по хижине:

– Кончать с этим надо. Вон, снова на сарацинов собираются, а тут под боком безбожники. Их, их надо резать. Чужой – что? Он на то и чужой. Далеко он. Со своими разобраться нужно. Ежели Бог...

Священник неодобрительно хмыкнул.

– А чего ты тут хрюкаешь? – Староста, прихрамывая, подошел к священнику. – Ежели Бог не вмешивается, что ном делать? Может, и вправду они там, за рекой, правы? По Евангелию жить нужно, а старый завет выбросить к свиньям собачьим? Молчишь? Вот и Бог молчит... А чего ему стоило взять и сказать, вот он я, мол, боженька ваш. Те правы, ребята, а те – брешут. Трудно ему сказать это? Думаешь, кто б другой тогда против него попер? И сарацины, и все остальные, даже эти вон, чистые, в правильную веру бы пошли. Нет?