Майкл Суэнвик - «Ничего особенного», – сказал кот

Пушкин, естественно, попытался восстановить связи. Он штурмовал ее армиями писем, стихов и страстных признаний. Все это она читала с болью в сердце, а потом сжигала в кухонной печи.

Со временем он унялся.

Елена, со своей стороны, нашла себе другого любовника. Однажды, через восемь месяцев после того случая, он неожиданно высказал ей какой-то невнятный набор слов, в котором она с трудом опознала предложение руки и сердца. К собственному удивлению, она поняла, что и сама полюбила этого мужчину всей душой, и приняла предложение.

Вскоре они обвенчались.

Так что в последний раз Елена и Пушкин встретились уже как двое почтенных семейных людей. Это случилось на обеде, который давал один из общих знакомых, а обе четы случайно проезжали через Москву, направляясь в противоположные стороны. Во время бала, естественно, были и танцы, и Пушкин, и Елена танцевали, но только не друг с другом.

Тем не менее Пушкину удалось подкараулить Елену, когда она на краткий миг осталась одна. Негромким, но пронзительным голосом он задал лишь один вопрос:

– Почему?

– Насколько мне известно, вы состоите в счастливом браке, – ответила Елена. – Я тоже. Так пусть все остается как есть.

Но Пушкина эти слова не успокоили.

– Мадам, вы бросили меня, – сказал он, правда, не обвиняюще, а скорее как спасенный моряк с погибшего корабля мог бы впоследствии удивляться тому, как все это произошло. – Мне кажется, я все же имею право попросить объяснения.

Елена вздохнула – и согласилась.

– Давайте прогуляемся по саду, на глазах у всех, чтоб было ясно, что мы беседуем не как любовники, а как старые знакомые – уверена, моя репутация это выдержит, – и я вкратце объяснюсь.

И они рядом, но не соприкасаясь друг с другом, неспешно пошли по саду.

– Помните время нашего первого знакомства? – спросила Елена. – Какие речи мы вели тогда во время любви? Вы умоляли меня сообщать вам каждую мою мысль, каждое мое чувство.

– Я никогда этого не забуду. Мы ворковали, как пара голубков. Я могу восстановить все наши разговоры, фраза за фразой. Это было воплощением самой нежности.

– И мы каждую ночь вели такие разговоры.

– Это был пир языка и любви.

– И наша встреча в Петербурге. Что я говорила тогда?

Пушкин промолчал.

– Я не говорила ничего, и вы не обратили на это внимания, поскольку уже получили от меня то, что хотели. И в ту ночь я поняла, что любили вы вовсе не меня – вы любили русский язык. О, вам казалось, что вы любите меня, потому что я была хороша собой, а для вас наш роман оказался чем-то совершенно новым. Вы искренне верили, что изучаете мое тело и, возможно, мою душу, но истинная ваша страсть была отдана для более чувственных удовольствий от слов, грамматики и нежных любовных речей. Разве способна женщина выстоять в таком соревновании? Я не способна.

Пушкин долго не мог найтись с ответом. И наконец сказал:

– Мадам, вы устыдили меня.

– Вам, такому, какой вы есть, нетрудно допустить подобную ошибку. – Елена твердо посмотрела в глаза Пушкину. – Но прошлое миновало. Осталось настоящее. У меня есть мой преданный супруг, у вас – ваша добродетельная жена. Перед вами и мной лежит вся жизнь, у каждого – своя. Я уверена, что вы проживете сто лет и каждый день будете что-то писать. Если же мне удалось немного поспособствовать вам в этом – что ж, я счастлива.

И на этом они расстались навсегда.

Такова правдивая история Пушкина-американца. Множество книг, заполняющих множество шкафов, утверждают иное, и я не могу найти этому объяснения. Возможно, история спутала его с каким-нибудь тезкой-однофамильцем. Возможно, так получилось, потому что истину очень старались скрыть. Ведь если что-то никому не известно, никто об этом и не проболтается. Я же, со своей стороны, скажу лишь одно: вот вам факты, и делайте из них, что захотите.

Телевизор стоит вверх ногами. Во время уборки мне требуется его компания, а вот, чтобы он отвлекал меня – совсем не нужно. Осторожно прихлебывая вино из стакана, я очень тщательно чищу пылесосом восточный ковер. Ах, Катерина, ты была бы восхищена моей работой. Дом никогда еще не был таким чистым.

Я убираю пылесос обратно в шкаф. Поскольку я избавился от всей ненужной обстановки, уборка почти не отнимает времени.

Покончив с коврами, я совсем было вознамерился достать мастику для полов, но тут до меня доходит, что завтра приедут за мусором. Напевая себе под нос, я сворачиваю, один за другим, перевязываю веревкой и вытаскиваю все три на тротуар. А потом ставлю рядом и пылесос – все равно он больше не нужен.

Теперь гостиная сделалась почти пустой – высохшие, побелевшие кости нашей жизни, очищенные от мяса и воспоминаний. Единственное уцелевшее кресло, телевизор и неустойчивый столик на колесах, которым я пользовался после того, как избавился от обеденного стола. Таймер кухонной плиты выключился, значит, пироги готовы. Я достаю тарелку, нож, вилку, разрезаю пироги и выбрасываю одноразовый противень из фольги. Вытираю дверцу духовки влажной тряпкой, прополаскиваю ее, выжимаю и убираю. Наливаю себе еще стакан вина.

Я ем, а телевизор бормочет и вскрикивает. Люди висят вверх ногами, как летучие мыши, или с безумными ухмылками носятся по потолку. Красотка из программы новостей с выгнутым, как перевернутый полумесяц, ртом бубнит что-то о последнем бедствии. Некто в костюме дятла раз за разом бьется головой о платформу кузова мусорного грузовика. Неужели все это должно иметь какой-то смысл? Да и имело ли хоть когда-нибудь?

Стакан наполовину опустел. Нынче я взял неплохой темп.

И тут внезапно, фонтаном несчастья, накатывает дурное настроение. Я зажмуриваюсь, напрягая все мышцы лица, но слезы все же просачиваются, и я начинаю всхлипывать. А потом неудержимо рыдаю, потому что хоть я все еще думаю о тебе, хоть я никогда не прекращал и никогда не прекращу думать о тебе, мне становится все труднее и труднее вспоминать твой облик. Он ускользает от меня. О Катерина, я лишаюсь твоего лица!

Только не жалеть себя. Этому состоянию я не поддамся. Я беру швабру, наливаю в ведро теплой воды, добавляю туда моющего средства, сильно пахнущего нашатырем. И, со всех сил налегая на швабру, принимаюсь мыть полы. Пока, в конце концов, не беру себя в руки. Тогда я снова беру стакан, опустошая его одним глотком, и чувствую, как вино обожгло желудок. Если пить вот так, человек рано или поздно угробит себя. К чему я усердно стремлюсь.

Я учу себя умирать.

Если я не подышу свежим воздухом, то вырублюсь. Если я вырублюсь, то выпью меньше. Необходимо строго соблюдать график. Я надеваю пальто и выхожу за дверь. Неверной походкой бреду вниз по склону холма. Сквозь вереницы домов, мимо одинаковых забегаловок с сэндвичами, расположенных на каждом углу, мимо шоколадной фабрики и автозаправки, под железнодорожным мостом и вдоль канала по направлению к Менейанку. В голове шумит вино, и все же предатель-мозг думает о тебе, и только о тебе и ведет унылый монолог потери и тоски. Если бы я в тот день удержал тебя дома. Если бы да, мать его, кабы… Даже меня тошнит уже от этих слов. Я отрешаюсь, воспаряю, пока сознательные размышления не начинают восприниматься как невнятный ропот далеко внизу, а я плыву, подобно Богу, в предвечернем небе.