Евгений Шепельский - Варвар, который ошибался

— Фатик!

— …буду ее трогать…

— Они нас увидят…

— Очень сомневаюсь — они заняты жертвоприношением.

Виджи снова напряглась, и я поспешил развеять ее страхи:

— Вон та штука, в виде гриба, называется репазиторий, и они приносят ему в жертву урожай репы. Она полая внутри; сколочена из мореных досок и покрыта кровлей. Такая святыня есть в каждой деревне хламлингов. Это одновременно символ их веры и алтарь.

— Алтарь? М-м-м, Фатик!

— Разве мне нельзя трогать мой алтарь?

— Фатик!

— Тш-ш-ш… Он же мой, да?

— Твой…

Она задышала отрывисто и немного хрипло, я же продолжил пояснения:

— Никто не знает, из каких глубин пришла вера хламлингов в то, что, если каждый год закладывать в репазиторий репу, которая будет тихо перегнивать, то из нее рано или поздно вылупится мессия. Вегетарианский бог.

— Как… не… обычно… Фа… Фатик…

— Йо хэй хэй йо-о-о! Йо! Йо! Йо!

— Гундосят они, признаться, лучше, чем наш общий гном.

— Они… Фа… Фа… Фа-а-ати-и-ик! — Ее пальцы стиснули мои запястья так сильно, что ногти впились в кожу. — Они и правда странные, — промолвила она, когда отдышалась. Глаза ее налились тем блеском, который для мужчины ценнее всех сокровищ мира.

— Не более странные, чем люди и прочие с их религиозными ритуалами вроде распивания молока черного козла или пожирания лепестков вангрии. И это я не говорю уже про поклонение семи невидимым дарам Чоза и прочие дурацкие обряды. Самозарождение верховной божественной власти в гниющей репе — это концептуально. А свежий урожай репы уже поспел и каждый день в репазиторий засыпается по корзине. Да, сок гниющей репы просачивается сквозь доски и стекает в подставленные лотки. Хламлинги пьют его на своих обрядах и пьянеют. — Я принюхался. — Репа в такую жару гниет быстро. Чуешь запашок?

Тем временем гнома снова прорвало:

Больше она не танцует:

Кости криво срослись.

Женилась и деток пестует,

Такая паскудная жизнь!

Однако я чувствовал себя умиротворенно — временно, конечно. А Виджи… она плавала сейчас на волнах нереальности, и мне было хорошо от того, что хорошо ей.

Мы поравнялись с репазиторием. Этот деревянный гриб-переросток (высотой, наверное, в два тролля) стоял и зверски вонял ярдах в пятидесяти от дороги. Он был окружен хламлингами — навскидку голов двести, они держались за руки, образовав вокруг репазитория пять концентрических кругов. Очевидно, для проведения ритуала явилось все взрослое население деревни, все мужчины и женщины. В серых домотканых одеждах, в больших деревянных башмаках, в широкополых соломенных шляпах, они напоминали уменьшенные копии людей. Глаза на смуглых широких лицах, правда, были великоваты, как и носы, и рты, словно их лепил неумелый кукольник.

По приставной лесенке как раз поднимался староста с плетеной корзиной за спиной. Корзину отягощали янтарные клубни. Староста достиг ската крыши, открыл люк, прорезанный в стене под самой кровлей, и под заунывное пение жителей ссыпал клубни в репазиторий. Судя по тяжелому запаху овощной гнили и стоящим у стен здания лоткам — это была далеко не первая, и даже не десятая акция. Репазиторий был набит под завязку. Я невольно посочувствовал хламлингам. Каждый год в каждой деревне они проделывали одно и то же, а реповый мессия все не являлся. Тем не менее стоило позавидовать силе их веры. Впрочем, у меня был свой алтарь.

— Йо хэй хэй йо-о-о! Йо! Йо! Йо!

— Пахнет! Вкусно пахнет! Хочу-у-у! Пусти меня, ужасная гномша! Пусти, кому говорят! Я хочу туда — оно пахнет вкусно! Это же репа! Репа!

Ох… Я подстегнул лошадей. Гном, сбрендив, внезапно стал реполюбцем.

Авандон в двух минутах езды: здания бедные, обшарпанные. Тем не менее это обманчивый вид. Просто живущие здесь не выставляли богатство напоказ, как в Ирнезе — налоги с роскоши, в отличие от Дольмира, в Одируме собирались исправно.

Мы выехали на мощеную улицу.

Виджи взяла меня за локоть, нервно стиснула пальцы:

— Посмотри!

Я привстал. На каменистом берегу реки неподалеку от таможенного двора собралась небольшая толпа. Народ сгрудился вокруг чего-то крупного, глянцево-серого, по виду здоровенной рыбы, выбросившейся на берег.

Странно, рыбы такого размера не обитают в узких горных реках — им элементарно не хватит там места.

Я остановил фургон, помог спуститься доброй фее. Вместе мы направились к реке. Бычьи Зубы были рядышком — горы настолько низкие, что на них никогда не оседали ледовые шапки. Сейчас, сейчас я повстречаю Мраузека, узнаю последние новости о Брадмуре и куплю нам прямой проезд по одному из контрабандных маршрутов.

Существо, валявшееся на берегу, рыбой все-таки не было. Длиной ярдов в семь, с четырьмя короткими мускулистыми лапами (когти были — мое почтение!) и плоским тюленьим хвостом, оно скорее напоминало химеру из сна-кошмара. Серая кожа покрыта подсохшей уже слизью, но без признаков чешуи. Морда и зубастая пасть — акульи, но жаберных щелей я не увидел и решил отнести эту уродину к разряду амфибий. Из пасти свисал какой-то сморщенный кожистый мешок розовато-синюшного цвета. По-моему, это был желудок твари. Как и акулы, тварь время от времени выворачивала собственный желудок наизнанку, чтобы очистить его от всякой дряни. Сдохла она от многочисленных укусов кого-то более крупного . Особенно этот крупняк потрудился над ее брюхом, в котором среди белых загнутых ребер виднелись осклизлые внутренности.

Так. Прав был Олник. Это мозгун, лузгавка или свиньяк — в сортах чародейских монстров я не разбираюсь. Сбежала тварь из брадмурского зверинца, вместе с другими бестиями. Ничего, спокойно купим проезд, аккуратно выедем по Чесночному или Луковому пути — и так же тихо заедем в Талестру, никакой мозгун нас не почует. Только бы гном не сильно вопил. Напоить его, что ли? По крайней мере, хуже стать не должно…

И еще я подумал вот что: если Олник прав насчет чудовищ, так значит, и про тень смерти за моим плечом он тоже прав, и мне стоит поберечься. Проклятый фемический суд! Чертова туча!

Толпа живо обсуждала монстра. По разговорам я понял, что тварь сама пришлепала с Бычьих Зубов по реке часом ранее, выхаркнула желудок и тут, на берегу рядом с таможней, околела.

Осмелевшие дети тыкали в чудовище палками. Собаки, поджав хвосты, обнюхивали тушу.

Я заметил несколько красных мундиров таможенной стражи. Где-то там и лейтенант Мраузек, один из призраков моего прошлого, настроенный ко мне вполне дружелюбно. Ну, сейчас дела решатся к моему благополучию.

— Дохлый зяблик! Я летаю! А-а-а-а-а!

Крессинда, заткни уж Олника, будь добра…

На крик из толпы протолкался один из мундиров — тонкий, как хлыст, с узкой полоской смоляных усов над верхней губой, ранней лысиной и желчным взглядом.