Ричард Адамс - Майя

Оккула подошла к двери, выглянула в коридор, напряженно прислушалась и вернулась к столу.

– Про Энка-Мардета мне Дифна рассказала – вчера вечером Сенчо разговорился, гордость его так и распирала. Понимаешь, Энка-Мардет был племянником Сенда-на-Сэя. Семья у него была – жена, два взрослых сына…

– И что, Леопарды их всех убили? – ахнула Майя.

– Да. Дифна говорит, Кембри послал в Халькон двести воинов, они из Беклы туда за три дня добрались.

– В дожди? Не может быть!

– А вот и может. Ну, сейчас, понятно, сотню лихорадка трясет, но дело свое они сделали, так что Кембри должен быть доволен. Убили они Энка-Мардета, жену его и сыновей, а дочь его… По личному повелению верховного советника к нему в особняк доставили дочь Энка-Мардета Мильвасену. Вот Сенчо всю ночь Дифне и хвастался, что ни мельда на новую рабыню не потратил.

Майя задумалась, а потом заметила:

– Что ж, ей сейчас не хуже, чем тебе когда-то было.

– Послушай, банзи, мне очень не по нраву, что ты такое говоришь. В нашем деле нельзя ожесточаться до такой степени, чтобы о жалости совсем забыть. Во-первых, по человеку это сразу видно, а во-вторых, если прослывешь бесчувственной, то быстро обесценишься. Мериса вот такая была. А девчонку хальконскую мне жалко. И тебе должно быть ее жалко, только она тебе чем-то не понравилась.

– Я не говорила, что она мне не нравится.

– Говорить не говорила, зато подумала, мол, хи-хи-хи, баронская дочка в рабыни попала, теперь на своей шкуре почувствует, каково нам…

– Я не…

– Ох, не спорь, банзи. Я же все вижу. Да, невольницам тяжко живется, но этой девчонке еще хуже. Она же не виновата, что в знатной семье родилась. Бедняжка сейчас столько пережила, что у другой на ее месте давно б уж рассудок помутился, хоть в петлю лезь… Нам за ней присматривать надо.

– О великий Крэн, я и забыла! – воскликнула Майя. – Оккула, у тебя же нож в шкатулке остался. Вдруг Мильвасена проснется, найдет его и руки на себя наложит?

– Не волнуйся, я его надежно припрятала. И тессик тоже. Впрочем, девчонка ничего такого с собой не сделает. Меня больше пугает, что наш боров для нее задумал.

– Ой, и правда, она из-за него точно с ума сойдет!

– Нет, мы этого не допустим, научим изнеженную господскую дочку неволю сносить. Тебе, банзи, легче было – ты выносливая и смекалистая, да и хозяином нашим не брезгаешь, вот он к тебе и благоволит. Не отпирайся, я же видела, что тебе нравится его ублажать. Он это тоже понимает. А представляешь, каково девчонке будет его выходки терпеть? Ради этого он ее и взял, а еще потому, что, считай, двенадцать тысяч мельдов задаром получит.

Майя подняла голову и торопливо поднесла палец к губам: застучали бусины занавеса, в дверях возникла Теревинфия.

– А, вот ты где, Оккула! – сказала сайет. – Иди уже, верховный советник проснулся. Он с утра занемог, ты с ним осторожнее. – Она обернулась к Майе и добавила: – Хальконскую девчонку видела? Где она?

– Да, сайет, видела, – ответила Майя. – Мы вчера ее со мной спать уложили, чтобы одну не оставлять, уж очень она убивалась. Так что я с ней пока посижу, штопкой займусь, а как проснется, нам Огма еды принесет.

– Вот и славно, – кивнула Теревинфия. – Ты девчонке скажи, что верховный советник велит ей к ужину явиться. Очень ждет.

Тем вечером верховный советник так и не призвал к себе Мильвасену. На следующий день за обедом, где прислуживали Майя и Оккула, Сенчо был вялым и раздражительным – его не радовало ни обжорство, ни другие утехи. Теревинфии он заявил, что на здоровье не жалуется, однако, судя по всему, не горел желанием насладиться унижением баронской дочери, попавшей в неволю. Вскоре он отослал рабынь, велел Оккуле приготовить воду для омовения и хорошенько размять заплывшее жиром тело, а после этого быстро погрузился в сон.

Так продолжалось два дня, и Майя, к собственному изумлению, ощутила досадливое разочарование. Ей прежде не приходило в голову, что она незаметно привыкла доставлять верховному советнику удовольствие и что ей самой это нравилось, хотя она по ночам и жаловалась подруге на те гнусности, которые для этого приходилось совершать. Теперь Майю осенило, что ее чувства и ощущения не так просты, как она считала раньше.

Она навсегда запомнила тот день, когда Лаллок впервые привел ее к Сенчо. Тогда верховный советник, восхищенный ее красотой, даже попытался встать с ложа. Еще она часто вспоминала празднество дождей, когда Мериса забыла о своих обязанностях, а робкая Майя, не гнушаясь, выполнила то, что от нее требовалось. Она понимала, конечно, что ни малейшей привязанности Сенчо к ней не испытывает и что если из-за болезни или увечья она утратит свою красоту, то хозяин мигом ее продаст. Однако же, как ни удивительно, такое положение дел ее устраивало. Майе нравилось, что нет совершенно никакой необходимости испытывать какие-либо чувства: красота и бесстыдное поведение сами по себе доставляли радость. Майя, как и Сенчо, отличалась практичным и весьма приземленным умом. Как бы верховный советник ни любил унижать окружающих, от невольниц он требовал всего-навсего простого удовлетворения своих низменных желаний, что для Майи труда не составляло. На вопрос о своих занятиях она бы ответила со смекалкой, типичной для деревенских жителей, – мол, работа как работа, хорошо б ее поменьше было. Дифна предпочла бы хозяина утонченного и культурного, а Оккула – любителя празднеств и пиров, на которых она могла бы блистать своим остроумием и удовлетворять жажду общения. Майя же подобных желаний прежде не испытывала, считая, что от нее не требуется ничего, кроме исполнения хозяйских прихотей.

Теперь выяснилось, что все гораздо сложнее. Оккула и Дифна презирали Сенчо; для них ублажать его было утомительно. Майя же не замечала его грубости, жестокости и вульгарной похотливости, зато восхищалась неимоверной жаждой удовольствий, равно как и тем, что стала любимой наложницей хозяина. Его неутомимое стремление к праздности и краткие периоды пресыщения она воспринимала как данность – так ночь неизменно сменяется днем; однако затянувшийся приступ вялого безразличия внезапно встревожил Майю, навевая уныние, как пасмурная погода. Безделье, воцарившееся в женских покоях, нагоняло безысходную тоску; Майя, лишенная возможности угождать распутнику и обжоре, чувствовала себя бездельницей.

Однажды днем Майя, которая с успехом овладевала искусством танца, закончила повторять фигуры сенгуэлы и решила понежиться в бассейне.

– Сенчо Теревинфии говорит, что все в порядке, – сказала она Оккуле, – только она сердится, когда я спрашиваю, как здоровье хозяина. А если все в порядке, чего ж ему ничего не хочется? Невольниц к себе прислать не велит, обедать не желает… Скучно все это.