Вера Камша - Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть третья [litres]

Превращение язычника Чезаре сперва просто в эсператиста, а затем и в святого, с точки зрения Церкви объясняло всё, по сути не объясняя ничего. Полез в подземелья, вернулся, водил армии, побеждал – и вдруг все бросил, принял другое имя и стал во главе ордена. Седьмой и последний из магнусов-зачинателей, он все делал не так, как собратья, прожил чудовищно долго и исчез, оставив заповеди и серебряные звезды, которые не темнеют. Четыре длинных луча, три коротких, но и они не равны, почему? И откуда взялось само число семь? Из банального отрицания абвениатской четверки или же за этим кроется что-то ныне забытое или ведомое лишь избранным? А может, Чезаре тремя короткими лучами защищал четыре главных от якобы единоверцев и защитил. Адрианова звезда стала одним из символов эсператизма, чтимым, но не главным и даже не обязательным. Семь свечей одинаковы, семь лучей различны, а кто захочет, чтобы твой луч был короче или ниже чужого?

Что святые отцы лучи так меж собой и не разделили, неудивительно, но как вышло, что наследие главы ордена и святого разбежалось по всем Золотым землям, а не осело в сокровищницах избранных? Мэллит получила эсперу от солдата, кто знает, через сколько и какие руки она прошла… Эспера Валентина с давних пор хранилась в семействе Альт-Вельдер, жаль, Придд не догадался сравнить обе звездочки. Или догадался, но при сравнении ничего странного не заметил, а письмо у него и так вышло длинным.

Щелкнуло – Вальдес захлопнул чернильницу.

– С тетушкой не получилось, – объявил он, – зато я написал Рокэ и теперь иду спать. Меня после писанины в сон клонит, наверное, это от чернил. Ты часом не придумал, куда Адриан девал восьмой луч?

Фельсенбург не преувеличивал, по крайней мере в отношении интендантских усов. Столь воинственной роскоши Арно еще не встречал, да и сам обладатель этой красоты не подкачал. Плечистый, осанистый, громогласный фок Неффе сошел бы за фельдмаршала, не сиди напротив сам Бруно, причем дело было не в принце Зильбершванфлоссе как таковом, а в том, как на него взирал генерал-интендант. Такого обожания Савиньяк не встречал с Лаик, где унар Северин смотрел в рот унару Эстебану, но лучше бы виконту вспомнился кто-нибудь другой! Покойный подонок и его пока живой прихвостень как будто вылезли из золоченого соусника и уселись напротив Арно.

Чудом не ругнувшись, виконт отрезал кусочек мяса и мазанул горчицей, разумеется, сладковатой, северной. Стол вообще не блистал ни разнообразием, ни изысками, зато посуда была дворцовой, а беседе и салфеткам позавидовал бы экстерриор: чопорность, вежливость, накрахмаленность и отглаженность. Подгуляла разве что резиденция, но и ей постарались придать соответствующий вид, надо думать, за счет путешествующего в обозе имущества. Принц кесарии не может быть голодранцем и обходиться без приличествующих удобств, приличествующей охраны, приличествующей свиты…

Савиньяк дожевал свое мясо и как мог изысканно отложил вилку, чувствуя на себе взгляды пары штабных гусаков. Эти усов не носили. Гроза дезертиров Вирстен казался моложе и бесцветней Шрёклиха, Шрёклих – радушней и, пожалуй, умнее Вирстена, а боевых генералов не позвали. Руппи тоже не было – начальнику охраны, пусть и Фельсенбургу, обедать с командующим не по чину. Хотя Бруно мог и банально стеречься: когда ординарцы, втаскивая очередной поднос, раздвинули отделяющий столовую от адъютантской занавес, Арно заметил плечо и шевелюру приятеля. Руппи тряхнул головой, и тут вытканные серебром лебеди сомкнулись, почти столкнувшись клювами. Висела ли эта красота, когда «виконта Зэ» изымали из плена, теньент не помнил, может, и висела; впрочем, тогда Бруно восседал за письменным столом, а кабинеты и столовые, даже походные, украшают по-разному.

Лебеди вновь расступились: пара немолодых сержантов унесла остатки горячего и притащила маленькие тарелочки. Явственно назревал десерт.

– Я глубоко сожалею о гибели графа фок Варзов, – дриксенский фельдмаршал приподнял наполненный ровно на треть бокал. – Вы, герцог, слишком молоды, чтобы осознать: неприятель со временем становится частью жизни.

– Вынужден с вами не согласиться, – ответному жесту Валентина позавидовало бы зеркало. – Гений Лахузы донес мысль о привязанности к постоянным противникам до всех поколений. Я прочел «Час эпиарха» в четырнадцать лет, и монолог саймурского царя, узнавшего о смерти Иадори, заставил меня прослезиться. А ведь я сочувствовал анаксии и знал, что Иадори себя исчерпал, а его преемник нанесет саймурам сокрушительное поражение.

– Вот как? – удивился Бруно. – Известный вам Руперт фок Фельсенбург вряд ли способен на подобное проявление чувств.

– Возможно, мои знания о дриксенской драматургии поверхностны, но я не в силах припомнить ни одного произведения, которое могло бы растрогать господина фок Фельсенбурга, насколько я успел его понять. В свою очередь меня и, подозреваю, моего друга виконта Сэ не трогали и вряд ли тронут пьесы Дидериха, хотя, по всеобщему мнению, они достаточно сентиментальны.

– Моя мать высоко ставит «Песнь о Торстене», – как мог, подхватил знамя изящной словесности Арно, – ее всегда удивляло, что никто на ее основе не написал оперы или хотя бы драмы.

– Дриксен и так есть чем гордиться, – интендант даже пил воинственно. – Вспоминают старье те, у кого нет ничего, кроме прошлого. Уж если сочинять, то про сегодняшние победы! Конечно, вы бы предпочли слушать не о Трех Курганах, а о Торстене. Он для этого достаточно давно умер.

– Я бы не возражал, если б о Торстене сочинили оперу, – Бруно слегка поморщился, – но фок Марге-унд-Бингауэр предпочитает сочинять о нем манифесты. Это делает нежелательным как упоминание о Трех Курганах с нашей стороны, так и о Хексберг – с вашей.

– Сейчас обеим сторонам уместно упоминать Доннервальд и Франциск-Вельде, – фок Вирстен довольно удачно улыбнулся. – По долгу службы я лучше знаю дриксенских преступников, чем талигойских военных, но о герцоге Придде мне слышать доводилось. Вы избавили меня от неприятной обязанности выносить приговор фок Греслау.

– Приговор братьям фок Гетц вам выносить в любом случае, – фельдмаршал с брезгливой миной поднял лежавший рядом с его прибором колокольчик. – У меня подают шадди по-эйнрехтски. Разумеется, вы можете предложенные вам сахар и сливки не использовать.

– Благодарю вас, ваше высочество, – Спрут наклонил голову. – За шадди и за то, что фок Гетц понесет должное наказание.

– Вам, герцог, повезло, – интендант торжественно коснулся усов, в которых зеленели укропные крошки. – Фок Гетц-младший из тех генералов, которых можно застать врасплох. Именно поэтому ему не доверяли участвовать в полноценных кампаниях.