Дарья Зарубина - Родная кровь

– Да, Гнашек, всё хорошо. С Мариной телевизор смотрим. Нет, она в уборной. Ты не беспокойся, всё у нас в порядке. И чувствую себя превосходно. Всё. Передача интересная, хочу досмотреть. Да-да, не беспокойся. Нет, я не звонила. Да. Удачи, сыночек.

Марина бросила на гостью сердитый и осуждающий взгляд, взяла чашки на серебряном подносе. Настя, зажав книгу под мышкой, двинулась за ней следом с чайником в руках.

– Так что там у нашего Кирюши, Настя? Может, я могу вам и денежками помочь?

Она едва не уронила чайник. Тот наклонился, капля густой заварки упала на скатерть. Настя хотела солгать – ведь трудно сказать пожилой даме, что внуку, о котором она только что узнала, осталось жить полгода. И это будут далеко не безмятежные шесть месяцев… Трудно…

Но надо.

– Острый лимфобластный лейкоз… – Настя прокашлялась и повторила страшный диагноз громче, испуганно глядя, как сходят краски с лица Екатерины Фёдоровны и Марины.

– Такими словами не бросаются, – прошипела компаньонка, хватая полными пальцами запястье подопечной. – Убить её хочешь?

Но старушка стряхнула со своей руки навязчивые пальцы подруги и прижала кулачок к губам. Щёки из бледных сделались красными, глаза засверкали. Екатерина Фёдоровна смахнула светлыми ресницами слёзы и проговорила неожиданно твёрдо и уверенно:

– Почему ты не пришла раньше, Анастасия? Стыдно! Он мог уйти, а я так и не узнала бы о нём. Стыдно! Плохо! Ладно хоть сейчас явилась! Марина, подай кошелёк.

– Может, справку с неё какую попросить? – начала та неуверенно. – Результаты анализов.

– Уймись! Никакая мать не скажет такое впустую про своего ребёнка. Думай, что говоришь! И давай кошелёк!

Она вынула из бокового кармашка банковскую карту и подала компаньонке:

– Иди до ближайшего банкомата и снимай всё. И со сберкнижки сними.

Настя сидела, боясь дышать, сжимая в пальцах морозовский дневник. Она не знала, что делать, хотя сама и заварила кашу. В голове вертелось только: «Климов меня убьёт. Убьёт».

А толстая Марина тем временем переменила домашнее платье на сарафан с большими накладными карманами, сунула ноги в туфли без задников, подхватила сумку с тумбочки и взялась уже за ручку двери, когда её нагнал властный, прозвучавший неожиданно твёрдо голос Екатерины Фёдоровны:

– Марина, телефон оставь дома. Я прошу.

Компаньонка фыркнула и, сделав два шага в сторону Насти, протянула ей мобильный. Девушка растерянно смотрела на телефон, не зная, что делать, стоит ли взять. Марина сбросила с ног туфли, протопала через комнату и почти швырнула телефон на обеденный стол. Вышла, хлопнув дверью.

– Не хочу, чтоб она Игнату нажаловалась. Ведь он, верно, не знает, что Кирюша так болен. Нельзя было так с нами, Настя, нельзя. Я понимаю: обидел тебя Игнат, бросил с ребёнком – но ведь имели мы право знать, что Кирюше помощь нужна, деньги.

Настя почувствовала, что краснеет. Хотелось крикнуть, что знал Игнат, почти с первого же дня знал, но даже сдать костный мозг, чтобы проверить, подходит ли в доноры, отказался, твердил каждый раз, что, если судьба Кириллу так уйти, не нужно противиться, и что жизненная сила – она же магия земли…

Екатерина Фёдоровна истолковала выражение её лица на свой лад. Она подошла и крепко обняла Настю за плечи, поцеловала в макушку.

Долго копалась в ящиках комода и, наконец, протянула ключи от квартиры.

– Ты сейчас поезжай туда и посмотри, что там есть, чего нет. И сразу звони мне, мы с Мариной привезём. Если что, у меня и подушек на целую армию, и одеяла есть, не распакованные даже. Посуду, какую надо, бросим в такси и через пятнадцать минут будем в Добром. Всё поняла? К специалистам куда едете?

– В Москву хотела… – неуверенно начала Настя.

Пожилая дама на мгновение задумалась.

– Игнат меня не пустит, да мы ему и не скажем. Возьмём машину побольше, чтоб всем комфортнее в пути. Чтоб и Кирюше удобно, и мы все поместились – ты, я и Марина. И не делай такие глаза – поеду с вами. За столько лет не померла – и тут не помру. Зато буду знать, что для внука сделала всё, что могла, и там… – Она подняла глаза к потолку. – Там с меня никто не спросит, что не сумела помочь.

Настя хотела сказать, что не нужно, что она справится сама, – и промолчала, вновь вспоминая слова капитана Лисина. Не справится, нужна поддержка.

– Какая книга у тебя красивая. Старинная? – перевела тему Екатерина Фёдоровна, не желая дать Насте шанс отказаться от помощи.

– Не очень. Вот… – девушка протянула старушке дневник. – Память о бабушке. Собираюсь с антикваром встретиться, узнать, не получится ли продать.

– Не вздумай, – отрезала решительно Екатерина Фёдоровна. – Память продавать нельзя. А денег я тебе дам. Не хватит – придумаем что-нибудь. Игнату мы не скажем, а то он готов меня в хрустальной колбе закрыть и с тобой не пустит. А написано по-каковски?

Настя непонимающе уставилась на старушку. Взяла в руки дневник. Может, только ей почерк Морозова кажется лёгким для чтения, а и Екатерина Фёдоровна, и её Марина – обе в возрасте, вот глаза и не привыкнут.

– Не знаю.

– Жаль, прочесть бы. А переплёт какой красивый. Удивительно, какие вещи люди умели делать раньше…

…В больницу к Кириллу Настя добралась на такси, вызванном недовольной, но внешне покорной Мариной. Вернулась с хорошим настроением, потому что в сумочке под дневником лежали, завёрнутые в полиэтиленовый пакет, деньги.

Жизнь, похоже, решила хоть чуточку ей улыбнуться.

Заведующего на месте не оказалось – дежурный врач посоветовал дождаться завтра, поскольку, что бы ни решили, Кириллу необходимо закончить курс химиотерапии.

Ну, надо так надо. Настя скормила купюры банкомату в холле, положив деньги на свою карточку, посидела с сыном, прочитав ему две сказки, а когда он уснул – задремала сама, не раздеваясь, уткнувшись лицом в угол подушки Кирилла.

Ей снилась залитая молочным светом полной луны крепостная стена. Чёрное, забранное решёткой окно, казалось, поглощало свет, словно чёрная дыра, концентрируя его в бледный, мертвенно светящийся овал. Овал придвинулся к решётке, и Настя поняла, что видит лицо измождённого, ужасающе худого мужчины. Бледные губы узника слабо шевелились, словно он припоминал что-то, проговаривая, или звал тихим шёпотом – но не из-за стены, а откуда-то из собственной памяти. Глаза его светились невыносимым лихорадочным блеском, словно капли оплавленного стекла. Безумный взгляд остановился на девушке, и Настя почувствовала, как незримые нити протянулись между нею и истощённым узником. Она поняла: он узнал гостью. Бескровные губы прошептали её имя, бледные руки протянулись к ней – и невидимые струны их родства натянулись, завибрировали, заставив её застонать от боли.