Денис Луженский - Тени Шаттенбурга

– Я вместе с инквизитором приехал, – устало сказал юноша. – Ты можешь идти.

Парень только кивнул и тут же ушел, оборачиваясь поминутно. А Кристиан, наклонившись, постучал в крышку люка. Некоторое время было тихо, потом послышались легкие шаги, стукнул засов, и крышка чуть-чуть приподнялась. В щель выглянула девочка.

– Здравствуй, – сказал послушник.

– Здрасьте, – девочка подозрительно смотрела на него, потом чуть-чуть, уголками губ, улыбнулась, узнавая.

– Вы… вы ведь Кристиан, да?

– Да, – кивнул он. – А ты – Бруна.

– Ага. Заходите, – сказала девочка. – А то холодно…

Все дети были здесь, в подвале. Еще одна девочка – кажется, ее звали Альмой – перекладывала на тянувшихся вдоль стены низких нарах соломенные тюфяки и одеяла. Мальчишки возились у печки: собирались разводить огонь.

– А дядя Теодор не с вами? – спросила Бруна, и на лице ее снова появилась настороженность. Все смотрели на Кристиана, ждали. Он набрал в грудь побольше воздуху.

– Отца… Дяди Теодора… – поправился юноша, – его… его больше нет.

Последнюю фразу произнес зажмурившись, быстро – так глотают горькое лекарство. Только лекарство, пусть и горькое, несет исцеление, а сказанное ничего не излечит, ибо наполнено лишь болью.

Слова упали, будто свинцовые чушки. И в подвале стало тихо, как в склепе. У юноши потемнело в глазах: казалось, таившийся по углам подвала сумрак сгущается, наливается угольной чернотой, расползается, как капля чернил по листу бумаги. Щупальца мрака тянулись к Кристиану, к детям, чтобы окутать, спеленать, ввергнуть в вечную ночь, удушить… Создатель, не оставь!

Раздался тихий, придушенный звук – заплакала веснушчатая девочка Бруна. И наваждение отступило. Альма обняла Бруну и тоже заплакала – уже в голос. Ян, подтянув коленки, уткнулся в них лицом, Грегор скрипнул зубами.

– Да чего, не реви, – Ларс неуклюже коснулся плеча Альмы, но голос его предательски дрожал, и даже в неярком свете лампы Кристиан видел, как у мальчика покраснели глаза.

Он и сам едва сдерживал слезы: сердце горело от боли за старого священника, ставшего для него кем-то большим, чем просто знакомый. Впрочем, было и что-то еще: эмоции детей необъяснимым образом передавались ему. Юноша видел слабые токи чувств, будто висящие в воздухе тонкими колышущимися нитями. Боль, скорбь, отчаяние – наверное, таково морякам в ночном штормовом море, когда вдали гаснет ведущий сквозь тьму огонь маяка.

И тогда глубоко внутри, под быстро бьющимся сердцем, родился ответ, прокатившийся по телу теплой волной. Легче стало дышать, и на несколько сладостно-долгих мгновений он ощутил, как жучок точит дубовую балку, прокладывая сквозь дерево извилистый ход, и как медленно растут в толще почвы невидимые глазу грибы… А потом пришло чувство удивительного покоя: так бывает на закате долгого летнего дня, когда жизнь замирает в сладкой истоме, воздух недвижим, а бездонное голубое небо наполняется золотыми искрами отблесков засыпающего солнца.

Это было странно… и чудесно! Он будто смотрел на давно известные вещи сквозь волшебное стекло из сказки, что рассказывал ему старик Венц в родной деревне: взглянешь в такое – и самый зловещий пейзаж обратится в райские кущи, а уродливый человек станет красивым. И все вокруг казалось радостным, чистым, исполненным доброты. А главное, отступил ужас, не оставлявший Кристиана с того мига, как старый священник произнес свои последние слова.

Первой шагнула к нему Бруна. Обхватила руками за пояс, уткнулась мокрым от слез лицом в грубую шерсть сутаны. С другого бока прижалась всхлипывающая Альма, и юноша тихонечко похлопал ее по спине. Он сел на низкие дощатые нары, и рядом тут же оказались Ян и Ларс – правда, Ларс постарался сесть так, чтобы быть ближе к Альме. Даже Грегор подошел: так люди в холод тянутся к огню.

Тут с грохотом откинулась крышка люка, впустив в подвал серый утренний свет, и по лестнице буквально ссыпался взъерошенный мальчишка в веревочных сандалиях, коротких полотняных штанах и рубашке, усеянной заплатками. Остановившись у подножия лестницы, запрокинул голову:

– Перегрин, ну где ты там? Давай спускайся! Наши все здесь! И дядя Теодор…

Он осекся, вгляделся в незнакомого парня, вокруг которого сгрудились дети.

– Ты не дядя Теодор, – прищурился мальчишка, отступив на шаг.

Кристиан увидел и его токи чувств: нити невесомой серой «пряжи». Недоверие и страх – понял послушник. Мальчик опасался его! Он потянулся к этим колышущимся нитям – потянулся не руками, но самой своей сутью. И дотронулся – осторожно, едва ощутимо.

Мелькающие деревья… Чешуйчатая рука… Прозрачная вода, которую заволакивает мутный розоватый туман… Ужас! Нужно бежать! Крик за спиной… Ноги подкашиваются… Утробное уханье чудовища…

Беги, Пауль!

Кристиана пронзила холодная игла. Он сжал серую нить крепче и ощутил, как она тает, как заполняющие его тепло и свет заставляют грязную «пряжу» рассыпаться призрачным прахом. Одна из нитей соединяла Пауля с Альмой. Ну да, они же спаслись тогда вдвоем! Борясь с накатывающей слабостью, юноша коснулся и ее…

Незнакомый человек в сутане. Монах?… Злые глаза в тени коричневого клобука… Лицо Ганса – боль во взгляде, разбитые губы, пузырящаяся кровь…

Нить делалась все тоньше, все короче, все прозрачнее. Наконец исчезла совсем. Пауль зажмурился, провел рукой по лицу. Под рукой тихонько, с облегчением вздохнула Альма.

– Нет, я не дядя Теодор, – юноша устало качнул головой. – Увы, нет.

Чудесное ощущение единства с миром уходило, гасло, таяло. Кристиан вдруг ощутил себя разбитым, по телу разлилась свинцовая тяжесть, до невозможности захотелось спать.

– Дядя Теодор больше не придет, – пробормотала Бруна и шмыгнула носом.

– Что-о?! – выкатил глаза мальчик. – Да вы чего, белены объелись? Почему… почему не придет?

Голос Пауля дрогнул, словно он уже предчувствовал ответ и боялся того, что услышит. Тут на его плечо легла ладонь паренька, спустившегося за ним следом, – наверное, того самого Перегрина.

– Так бывает, что люди уходят, – негромко сказал тот. – Уходят совсем.

У Пауля опустились руки, нижняя губа мелко задрожала. А Перегрин… он на мгновение сжал его плечо, и глаза мальчика чуть осоловели, а скорбная морщинка на лбу разгладилась. Кристиан заметил это, но ему было слишком трудно думать сейчас об увиденном. Глаза слипались, веки тяжелели.

– Ну что, друзья, знакомиться будем? – улыбнулся вдруг незнакомец, и от этой улыбки будто морской свежестью пахнуло, а усталость юноши начала развеиваться, как утренний туман под лучами солнца. – Меня Перегрином звать.

– Бруна… Альма… Ян… – Дети хлопали глазами, потягивались, зевали, словно со сна.