Денис Луженский - Тени Шаттенбурга

– Клянусь своим пропуском в ад! – прорычал капитан, подбирая оброненную саблю. – Кто бы ты ни был, le betail, [82] Le betail – скот ( фр. ). я выпущу из твоего брюха все твои гнилые…

Дыхание перехватило, когда он увидел, кто лишил его лошади. Не колдун, да и не человек вовсе… Но зверь ли? Обликом тварь походила на медведя – огромная, косматая, с мощными покатыми плечами. Голова, правда, подкачала: она больше напоминала не медвежью, а обезьянью, с маленькой пастью и крупными, но тупыми зубами. Вот только откуда в этих краях взяться обезьяне, да еще ростом в полтора человека?!

– Хр-рс-с-с-с! – Перешагнув через кобылу, почти переломленную ударом напополам, чудище направилось прямиком к Девенпорту.

– Будь я прок…

Он едва уловил тот миг, когда огромная туша рванулась вперед, двигаясь с невероятной для своих размеров скоростью. От взмаха лапищи – совсем человеческой, пятипалой – Оливье увернулся лишь чудом, а второй выпад твари, чуть зацепив капитана, отбросил его на десяток фуссов.

«Эдак мне скоро конец настанет, – подумал наемник, вскакивая из переката на манер уличного трюкача. – Заденет вскользь раза три – и я уж не поднимусь».

Ребра в том месте, куда угодили пальцы «обезьянища», наливались ноющей болью. Монстр ничем не походил на ту ночную дрянь, Ворга, но был, пожалуй, столь же опасен. Как же его уложить половчее?

– Эй, ты, образина!

Тяжелый нож угодил чудищу в шею. Тварь взревела с присвистом, одним движением выдернула ранивший ее клинок и ловко отмахнулась от другого. Широко взмахнула ручищей, целя в Микаэля, – такому бы замаху, да косу побольше… Нюрнбержец не позволил себя достать, распластался над землей и выбросил вверх меч – прямо под страшный удар. С мрачным удовлетворением Девенпорт увидел отлетающие пальцы, каждый из которых длиной и толщиною походил на коровий рог.

От рева в ушах зазвенело. Больно гадине! Значит, добрая сталь ей не по душе!

Не давая себе ни мгновения на роздых, наемник рванулся к «обезьянищу». Микаэля вторым взмахом страшной руки все-таки отшвырнуло прочь, но Оливье уже оказался рядом и шанс свой не упустил. Скимитар вошел в мохнатый бок мало не до половины… да там и остался, вырвавшись из сжимавшей его ладони. Оказалось, тварь умеет бить не только руками: пнула капитана – только держись. Девенпорта приподняло, пронесло над землею и приложило обо что-то мягкое.

«Нужно встать, Оливье, нужно…»

– О-о-ох…

Сквозь мутную пелену боли он смотрел, как медленно, но неотвратимо поворачивается огромная туша. Микаэль был уже на ногах, и чудище как будто решало, на кого ему броситься первым. А потом… что-то черное заслонило монстра от наемника. Громадный конь – черный как смоль, пронесся между капитаном и его жутким противником. Фигурка на спине жеребца показалась совсем маленькой и хрупкой. Ребенок? Какого дьявола здесь делает ребенок?!

Удивительный всадник поднял руку, над головой у него сверкнула сталь. Да малец умом повредился! Медведеобезьяну только здоровым кулаком двинуть – и он коня в кровавый фарш сомнет, а седока и подавно!

Но случилось странное: чудище помедлило с ударом, а когда вороной жеребец ястребом пронесся мимо твари, тонкая фигурка стремительно и грациозно наклонилась в седле. Длинный клинок свистнул, точно плеть, высек из мохнатой шеи веер карминовых брызг. Несколько мучительно долгих мгновений страхолюдина еще стояла с отведенной в замах лапищей, затем ноги ее подломились, и могучее тело повалилось, сминая низкие елочки.

– Хребтину ему перерубила, – подошедший Микаэль покрутил головой. – Ловко!

– Проклятие, – Девенпорт лишь сейчас сообразил, что лежит на собственной мертвой лошади – верная кобыла определенно спасла хозяина от нескольких переломов… Жаль, не от всех.

– Встать помоги… ох, merde! – Тут до него дошло. – Пере… рубила?

Черный конь возвращался, и Оливье разглядел, наконец, всадника… всадницу! Не ребенок, да и не такая уж маленькая на деле. Это мужское платье виновато – сбило с толку, а коняга под фрау и впрямь изрядный, настоящий великан среди лошадиного племени.

Возле поверженного чудища вороной послушно замер, подчиняясь хрупкой, но уверенной хозяйской ручке. На двух потрепанных воинов глянули сверху вниз зеленые глаза – насмешливые и тревожные.

– Похоже, я поспела вовремя, – сказала баронесса фон Йегер.

В дорожный мешок не желали вмещаться ни сменная сутана, ни толстый том бревиария, не говоря уж о походном сундучке с лекарствами. Иоахим уже дважды вынимал вещи и пытался уложить их снова, но все безуспешно – эту науку он позабыл с тех пор, как в поездках его стали сопровождать подчиненные. По пути в этот медвежий угол мешок разбирал и укладывал Кристиан… О-о, будь ты проклят, мерзейший юнец!

Воспоминание о разговоре с Кристианом уязвляло сильнее всего. Почему он не смог ответить неблагодарному змеенышу? Почему его, умелого оратора и ветерана диспутов, настолько выбили из колеи слова какого-то несмышленыша? Слушая обвинения юного писаря, он был словно на суде курии – только и мог, что безропотно принимать чужой приговор. Каждое слово Кристиана ложилось на плечи неподъемными глыбами правды . Треклятый юнец словно взрезал душу Иоахима, выпотрошил ее, вывернул наизнанку… Нет, больше нельзя думать об этом! Минутное помутнение в голове – вот что случилось вчера! Это все рана – гаденыш воспользовался его слабостью и ударил в спину, будь он проклят!

И будь проклят ты, Оливье Девенпорт! Будь проклят твой хозяин, фрайхерр фон Ройц, чертов рыцарь чертовой короны! Много власти забирают себе светские правители, а ведь церковь, имей она те же возможности, добилась бы не в пример большего! О-о, сколького бы сумел добиться он, если бы не гнусное предательство тех, кто должен был стать опорой! Двуличные фарисеи! Будьте вы все прокляты!

Мысли скакали обезумевшими лошадьми. Ненависть к послушнику и барону, разочарование от провала, страх перед грядущим вердиктом Святого престола, куда предстоит вернуться с повинной головой, ибо подвел и не оправдал доверия иерархов, – все сплелось в единый клубок. Разум затянула алая пелена ярости, в жилы будто вливался медленно действующий яд, и спасения не было.

Но худшей из всех была боль уязвленного самолюбия – словно ныла старая, скверно залеченная рана, словно тупыми ножами кромсали грудь и влагали персты в кровоточащие разрезы.

Запрокинув голову, инквизитор коротко, утробно взвыл. Проходившая по этажу служанка шарахнулась от двери в его комнатку.

Иоахим сжал кулаки. Как ему знакома эта боль! Его путь в служении никогда не казался легким, и тернии на нем встречались куда чаще, чем лепестки роз. За многие годы, что минули с тех пор, как холодные, будто лед, ножницы выстригли прядь волос с его темени, он так и не сумел принять сердцем главную добродетель христианина – смирение. Научился скрывать ярость под маской благодушия и прятать ненависть за мягкой улыбкой, но, будто незаживающая язва, точила его нутро зависть к успехам ближних, которые напрасно полагали, что святой отец радуется их достижениям.