Ирина Богатырева - Кадын

– Конь под ней – золотой масти, а волчья шкура на плечах – белая. Серебряная шкура в лунном луче. И все тело ее словно из камня, из нагретого на солнце речного камня: блестящее, гладкое, жаркое.

– Те! Говори: жаркое! Мороз же стоял, деревья трещали, – перебил рассказчика плечистый чернявый молодой охотник. – Или скажешь, ты ее коснулся?

Мужчины у костра засмеялись.

– Нет, – спокойно ответил сказитель. – Но разве тебе надо касаться солнца, чтобы знать, что оно горячо?

– Те!.. – протянул было снова парень, но его перебили:

– Не слушай, Ашкопай. Что дальше было?

– Да известно, что дальше было, – усмехнулся кто-то вне света костра. – Вывела его Дева-Охотница, вот теперь он с нами сидит.

– Сидит и брешет! – отмахнулся другой. – Лучше бы ты сказки сказывал, Ашкопай, сказки твои лучше выходят.

– Отчего же сейчас мне не веришь, а сказкам веришь? – спокойно обернулся в ту сторону сказитель.

– Сказки твои духами навеяны, а духи не умеют врать. А эту ты зря рассказываешь. Сразу видно, что не охотник.

– Отчего же? – снова спросил сказитель мягко. – Ведь так все и было. И Дева дорогу мне показала, и я не замерз в тайге. Если не нравится слушать, не слушай, но отчего же не веришь?

– Те! Не охотник ты, – проговорил снова тот человек и ничего не добавил больше. Алатай не видел его лица, но по голосу показалось, что тот немолод.

– Да потому и не верят тебе, Ашкопай, что Деву-Охотницу кто видел, того уже в нашем мире нет, – сказал снова тот же плечистый парень. – Всякий, кто пропадает зимой в тайге, знает об этом: если уж явилась, и манит, и обещает, такая прекрасная и желанная, как тысяча тысяч невест, – это конец. Кто уходил за ней, не возвращался. Те лишь и выжили, в ком страх сильнее вожделения был.

Он говорил торопливо и старался сделать голос насмешливым, но Алатаю казалось, что больше звучало в нем обиды, что не видел он сам никогда этой сказочной девы и даже мечтать об этом не смеет – не хватит ему страсти к жизни, чтобы увидеть ее, и сам он знает об этом, потому-то и стремится очернить сказителя: что он перед ним, если тот деву не только видел, но и жив остался?

– Алатай! – послышалось в стороне, и тот вздрогнул. Хотел было улизнуть в темноту, но Стиркс уже заметил его. – Алатай! Знал, что найду тебя здесь. Следуй за мной. Ты нужен в нашем шатре, не все дела еще завершили.

Алатай поднялся, уязвленный, чуя, как все глаза обратились на него. Но ничего не сказал, развернулся и пошагал быстро, стараясь не думать о том, что подумают о нем люди. Мальчишка, птенец – конечно, так и решат. И не было у Стиркса никакого дела в шатре, это он хорошо знал, и не было причины уводить его от костра, где так сладко кружилась голова от каждого слова сказителя. Не было причины, кроме самого Стиркса, считавшего, что сказки не для взрослого воина. Но перечить ему сейчас при всех значило бы показать себя совсем желторотым. Алатай был уверен, что тому, кто уже посвятился, это не к лицу.

– Те, припустил, как заяц, – усмехнулся Стиркс, догоняя Алатая. – Или ноги затекли сидеть у огня? О чем нынче там говорили? Про говорящую сороку? Про собаку с пятой ногой? А про царя не рассказывали больше? Про то, как был голод, а она выехала на золотом жеребце, ударила трижды плеткой в скалу, и скала разверзлась. И оттуда стада вышли и обозы с хлебом выехали, не рассказывали, а?

Алатай почуял, как кровь бросилась в голову – Стиркс знал, куда больнее можно ударить, и бил туда, не жалея.

– Дурная память у сказителей. Они-то не так юны годами, как ты, должны помнить, как царевы воины после войны съезжались по станам и отбирали у кого что: у кого коня, у кого овцу, у кого хлеб. А зимой, в голод, все это и поделили. Велико чудо! Велика царская сила! Лучше бы рассказал чего смешного про царя и конника Талая. Или вот еще мог бы поведать, что поделывает царь с плешивой желтолицей образиной, запершись каждую ночь в шатре. Это, я чаю, повеселее будет, чем вранье о небывалой деве!

Стиркс был настолько зол и весел, что сам не сумел бы уже остановиться. Алатаю до зуда захотелось ударить его, он замер на месте и даже закрыл глаза, чтобы сдержаться. Хорошо, в темноте Стиркс не мог заметить его злости.

– Те, чего встал, или земля кончилась? – тот наскочил на него сзади. Алатай сглотнул гнев и пошагал дальше. Он мечтал раз и навсегда запретить Стирксу чернить царя, чернить дев Луноликой, но понимал, что еще не время, только две луны, как посвятился, и для воспитателя он еще мальчишка. Ничего, говорил он себе, время настанет, настанет, и Стиркс не посмеет уже никогда…

– Те, глянь, – услышал он в этот миг. – А вот и мои сказки сбываются. Смотри: и царь, и старая образина. Верно, снова идут в шатер, чтобы там всю ночь таким заниматься, что только для дев Луноликой одних дозволено.

Он засмеялся зло, а Алатай обернулся и сразу увидел все: и царя, и желтолицего толмача, приезжавшего с караванами на ярмарки, и еще верных царевых воинов, братьев Каспая и Аратспая. Они стояли у входа в царский шатер, наверху, на склоне холма, из-под которого выходили сейчас Алатай со Стирксом. Воины держали факелы, и Алатаю было видно лицо царя, ее строгие, без улыбки глаза. Как всегда, от этого лица он ощутил себя так, будто ему перехватило горло.

Было видно, как царь отдает какое-то распоряжение толмачу. Тот поклонился с почтением, сложив перед грудью ладони, и отправился вниз с холма к жилым шатрам. Царь же с воинами пошли в другую сторону, и их не стало видно, лишь отблеск огня на деревьях указывал, что они спускаются в урочище.

– Хе, что-то изменилось сегодня, – сказал Стиркс, – или с другими назначена у царя ночь?

– Ты говорил, у тебя есть ко мне дело. – Алатай обернулся и посмотрел ему в глаза. Стиркс не ожидал такого тона от воспитанника, так что в первый миг растерялся. – Или у тебя нет других разговоров, как про царя?

– Надо назначить завтрашний торг и цену, – сказал Стиркс. – Ты должен привыкать…

– Хорошо же, – перебил его Алатай. – Иди вперед, – приказал он, и Стиркс послушался, обошел его и двинулся по тропе первым. Алатай ступал следом по-охотничьи неслышно и молчал. Стиркс тоже молчал, но чуял себя уязвленным, а потому скоро заговорил снова:

– Завтра последний день торга. Пойдешь к царю сам? Лучшее время, чтобы попасть к ней на глаза и представиться уже без отцова наставника, как взрослый.

Алатай не ответил, бесшумно ступая сзади.

– Что молчишь? Скоро уже тебе одному на сборы ездить, а меня оставишь в стане. Так сейчас лучший, говорю, день, чтобы взглянуть в ее бесстыжие глаза, показать, что вызрело Зонталово семя, как бы его ни выпалывали. Может, что отзовется в ее сердце. Вспомнит расправу над братьями. Может, увидит, что есть сила, способная стать ей супротив. Или нет. Лучше пока затаиться. Верно. Ты последи, ко всему приглядись. Как начнешь сам ездить на сборы. Многие там на нашей стороне, но ты еще себя показать должен, пусть проникнутся уважением к тебе, пусть поймут, кто лучшим может быть царем, ты или эта заноза. А там и управу найдем. Верно же? Те, чего ты молчишь?