Ирина Богатырева - Кадын

– Скажи им все, царь, – сказала вдруг Камка. – Она не понимает.

Отец кивнул.

– Тебя последней, Ал-Аштара, послал мне Бело-Синий прежде, чем умерла твоя мать. Я не стал брать в дом новую женщину и решил уже не иметь больше детей. Но скоро после этого пришла она, – он указал рукой на Камку, с закрытыми глазами слушавшую его. – Она – настоящая мать люда, потому что дает имя, а другие женщины – только жизнь. И она сказала то, что ей стало известно от духов и что свершается сейчас: она сказала о великой силе, идущей со Степи, о страшном ветре, который унесет в Бело-Синее не только моих сынов, но и большую часть люда, а другую изменит так, что прежними им не быть.

– Эта сила только зреет, – промолвила Камка. – Та битва, что случилась сегодня, лишь ненадолго остановит ее. Наступит день, и река, переполнившись, покинет свои берега, и тогда понесется на запад, сметая люд, неся перед собой, точно плавни, осколки народов. Все перемешаются в этой реке, и, когда отступит вода, осядут новые люди на новых землях. Но это будет нескоро. Наших потомков в то время уже давно поглотит Бело-Синий.

– Ты видишь дальше, чем доступно уму, – сказал отец. – Мой же разум теперь притупился.

– Продолжай, царь.

– Я не мог не верить ей тогда так же, как и сейчас. Она сказала, что моя дочь станет царем после меня, а ее дочь будет после нее камом. Она попросила у меня эту дочь, и я дал ей то, что она хотела. Нынче сбывается все, и вам наследовать.

Мы молчали с Очи. А Камка поднялась и сказала:

– Как сменяются звери в лесу, никто не замечает. Вам объявлять обо всем людям, а нам раствориться в горах. Осенью Камка снова придет за девочками.

И она вышла с Очи из дому. Дверь хлопнула, мы остались с отцом вдвоем.

Когда уходит кам, никто об этом не знает. Он улетает с духами. Без оружия и коня уходит в тайгу, и след его скоро теряется: он исчезает.

Мы же с отцом жили еще три дня, ни на миг не оставляя друг друга. Я не верила, что он скоро покинет меня. Он об этом молчал. За эти дни он успел передать мне все, чего еще не было в моей голове, и успел решить просьбы, с которыми его ждали люди. В каждом его слове, в каждом решении была особая забота и мудрость.

Когда же собрались главы, он объявил им о своем решении. Почти все они сменились тоже: кто погиб в бою, кто лежал с ранами, вместо них пришли младшие сыновья или средние, если и младших не стало. Талай занял место своего отца, скончавшегося от тяжелых ран. Все эти мужчины молча слушали царя и глядели на меня так, что я испугалась: зачем дает мне власть Бело-Синий? Отчего не оставит меня простым воином? Как буду я, недавно еще девочка, править взрослыми людьми? Что стану им говорить?

Отец снял царскую шапку, на которой барс выпускает изо рта оленя, и надел мне на голову.

– Вот новый царь, – сказал он, положив руку мне на плечо. – С ним кочевать вам к Золотой реке.

Я ощутила тяжесть этой старой огромной шапки, и жаром загорелось мое лицо. А отец поднялся и пересел к главам. Поколебавшись, я села на его место, и тогда все стали подходить ко мне и припадать на колено, приветствуя нового царя.

– С тобой кочевать к Золотой реке, – тек шепот их клятвы, словно ручей, у моих ног. – С тобой – к Золотой реке. С тобой кочевать…

Талай отвел глаза, когда я посмотрела на него сквозь пелену, окутавшую меня. Отец подошел последним.

Служанки принесли молока и конской крови, и все мы по очереди отпили из сосуда. А когда ушли главы, отец попрощался со мной, развязал пояс, вслух произнес свое имя и перестал носить в себе свет жизни. Мое сердце рыдало, когда он уходил.

Те, кто распустил пояс, уходят неслышно. По ним не устроят поминки, не заплачут дети. Они растворяются в мире, оставив по себе только память.

А вечером, когда не стало отца и я сидела в доме одна, подавленная тяжестью царской шапки и пустой тишиной, вошел Талай. Я поднялась, хотела подбежать к нему, но он вошел так нерешительно, так странно на меня глянул, что я замерла на месте.

– Легок ли ветер, царь?

– Легок ли ветер, конник Талай?

Он приблизился, поклонился огню и сел, глядя на меня по-прежнему странно.

– Я не знаю, как говорить с тобой, – сказал он. – Я шел не к царю, а к его дочери, но я опоздал.

– Для тебя я всегда останусь другом, а не царем, Талай. Я Ал-Аштара для тебя, девочка, которую ты обучал скачкам.

Он закрыл глаза и счастливо улыбнулся:

– Как хорошо, что ты это сказала! Ту девочку я мечтал взять женой в свой дом, и так больно мне было видеть на ней сияние пояса Луноликой.

Он посмотрел мне в глаза – я не знала, что ответить.

– Мой отец умер, и я стал главой нашего рода. Мне надо брать жену, но я пришел, чтобы взглянуть на тебя. То, что живет во мне, сильнее меня.

– Это живет во мне тоже, Талай, ты знаешь. Но сильнее меня пояс и вот эта шапка, – сказала я как можно спокойнее, но что-то во мне задрожало. – Талай, скажи, что же мне делать? Это доля, это не я, не я! Но где я?

Я знала, что не стоило говорить так – из дружбы к нему, из любви. Но никогда я не чуяла большей тяги к нему, больше слабости, жалости, нежности. Мне хотелось обнять его как любимого, брата, как того родного, кто остался у меня после войны. Я понимала, что готова отдать все, лишь бы снять сейчас с головы царскую шапку, снять свой пояс, спуститься к нему и утолить свое горе. Но ничего у меня не было, кроме этой шапки, нечего было отдать Бело-Синему вместо себя.

Мы сидели застывшие, оцепеневшие, и не двигались. Немой вопрос, который он боялся произнести, висел между нами. Ответ, которого я желала больше всего в жизни, замерз у меня на языке.

– Найди себе добрую жену, – молвила я наконец чужим голосом. – Нам нужны хорошие воины.

Он закрыл глаза, как если бы я ударила его по лицу, сидел и качался, словно превозмогал боль. А после взял мою руку и поцеловал в ладонь, в ту самую рану, кровью из которой я вызывала алчных духов. Так делает лишь жених на свадьбе, но я не посмела его остановить, вся кровь отхлынула от лица, и холод, и счастье, и пустоту чуяла я в груди.

– Кадын, прощай, – сказал он после и вышел.

Как девица, как несчастный ребенок, я рыдала в ту ночь, захлебываясь, – по всему, по всему, по всему. А наутро поднялась другим человеком, владыкой, царем. И с того дня сердце мое сухо. Все истекло из меня, все горе, какое могло, тогда и случилось.

Наутро я объявила праздник по случаю победы и смены царя. Людям надо было забыть невзгоды, забыть запах поминальных костров. К полнолунию я узнала о свадьбе Талая и послала ему отрез золотого шелка и лучшего, саврасого, самого дорогого жеребца.

Облака плыли неторопливо, причудливые и большие. Они то застилали солнце, то вновь открывали его, и становилось то холодно, то томительно жарко. Алатай лежал на большом сером камне, успокоенный и тихий, чего не случалось с ним давно. Он отдыхал. Он позволил телу расслабиться, а голове не думать. Он знал, что заслужил эту минуту, ибо все уроки Кама были выполнены, а то, что ждало его впереди, потребует всех сил и смелости, и перед этим стоило отдохнуть. Но оно уже не уйдет от него, оно уже с ним, как с человеком всегда его доля, и можно просто так вот лежать, нежиться под солнцем и следить за облаками.