Элизабет Джордж - Грани воды

– Понимаю, – возразила она, – но дело в том, что люди всегда дают подсказки относительно себя, так ведь? То есть если быть внимательным, то правда будет перед тобой с самого начала. То, как они реагируют на разные вещи, кто они в душе и все такое.

Он бросил на нее быстрый взгляд. Она имеет в виду его самого? Его и Кортни? Очень может быть.

Она заморгала, и щеки у нее покраснели, как это бывает, когда человек вдруг понимает, что его высказывание может быть истолковано неоднозначно. Она быстро добавила:

– Иногда мне не нравится терпеливо ждать, как все получится. Я хочу, чтобы все получилось так, как хочу я. Именно так и было с Тодом. Он упорно пытался сделать все по-своему. И потому заупрямилась я.

Он вдруг понял, что совершенно то же самое произошло и с его письмами к Риджойс. Тогда, в клинике, Бекка решила, что если бросить их ему в лицо, то это что-то изменит, заставит его сделать что-то потому, что она считает, что ему это сделать пора. Не потому, что он готов к этому, не потому, что он этого хочет – а ради себя самой. Он почувствовал, как его сердце начинает леденеть, и тут она вдруг сказала:

– Знаешь, Деррик, мне стыдно из-за того дня в клинике. Из-за того, что я сделала с теми письмами. Мне правда очень жаль. Я не имела права это делать. Я на тебя давила. Точно так же, как с Тодом. Теперь я это вижу.

– Ага, – пробормотал он. – Ну, что уж тут. – Однако он обнаружил, что не может на нее смотреть, потому что снова ощутил тот же гнев, что и тогда. И потому он добавил: – Короче, я просто хотел тебе сказать. Сочувствую тебе из-за Тода.

Она ответила:

– Спасибо. И удачи тебе, да? Успеха.

Он подумал: «Успеха в чем?»

Она поспешно пояснила:

– Успешного доклада на цивилизации Запада.

Разговор получился не очень-то, но ему было некогда об этом думать. Достаточно скоро он оказался дома и, стоя у крыльца, гадал, почему маме вздумалось завязывать ему глаза. Она сказала, что у нее для него сюрприз. По ее словам, все было задумано, чтобы поднять ему настроение, и он понял, что она имеет в виду: после того, что произошло с Кортни, ему необходимо было что-то, чтобы жизнь не казалась такой паршивой. Он сомневался в том, что мамин сюрприз в этом поможет, но решил ей подыграть.

Она завела его в дом, и по направлению движения он определил, что они идут к нему в спальню. Поставив его у двери, она сорвала с него повязку.

– Тадам! – воскликнула она. – Ну, как тебе, милый?

Он воззрился на то, что предстало его взгляду. За время, прошедшее с момента его ухода в школу этим утром, она полностью переделала его спальню. Он понятия не имел, как ей это удалось: разве что она наняла целую бригаду – но за те часы, пока его не было, она покрасила стены, положила новый ковролин, повесила новые занавески и заменила старую мебель новой. Это было поразительно. Это было ошеломляюще. Все было в мужском стиле и правильно во всех деталях. За исключением одной.

– А что стало с пуфом? – поспешно спросил он.

Она сказала:

– С бобовым пуфом? Это единственное, что ты можешь сказать?

– Где пуф, ма?

– Тебе не нравится твоя комната?

– Ты его выбросила?

Он услышал, что его голос повышается, и безуспешно попытался снова вернуть над ним контроль.

– Ма, ты его выбросила? Где все остальное? Куда ты все дела?

– За всей мебелью приехали из благотворительной организации «Гуд чир». Они утром прислали грузовик.

– И куда?

Его голос стал чуть хриплым.

– Что значит «куда»? Сюда.

– Ты же поняла мой вопрос! – крикнул он. – Куда они все увезли? Я хочу вернуть пуф!

Деррик увидел, как лицо матери изменилось. И неудивительно. Он сошел с катушек.

– Деррик, тот пуф был старым, еще когда Дэйв Младший был в твоем возрасте. Он оставил его потому, что это была память о его матери. Господи, она на нем кормила его грудью! Он был заклеен скотчем и из него сыпались бобы или что там в нем было… И ты же не подумал, что…

– Куда «Гуд чир» увозит мебель? – прервал он ее.

– Милый, я не знаю.

– Ну, так выясни. Немедленно.

– Ты ведешь себя неразумно, – сказала Ронда Мэтисон. И если в ее голосе звучала обида, то кто бы стал ее обвинять? – Мне надо ставить ужин. Плюс к этому тот пуф был просто рухлядью. Не уверена, что они вообще оставили его для перепродажи, потому что они так на него смотрели… Было видно, что они просто решили оказать мне услугу, вывезя его. Деррик, разве тебе не нравится твоя комната?

– Я хочу его вернуть, – упрямо ответил он. – Я хочу вернуть мой пуф.

Его мать замолчала. Он увидел, что в этом молчании она пытается разобраться в тех чувствах, которые скрывались за его словами. Наконец она спросила:

– Ты не хочешь рассказать мне, что за этим стоит?

Деррик попытался придумать что-то такое, что не было бы правдой, но хотя бы могло сойти за правду. Он проговорил:

– У него была история, ма. Это для меня важно из-за Кампалы… Ты ведь знаешь, что там было… Только моя одежда – и все.

Тут Ронда прижала ладонь к горлу. Она сказала:

– Ох, Деррик! Мне надо было посоветоваться с тобой. Я не подумала. Просто решила, что отремонтированная комната повысит тебе настроение после… Ну, после Кортни и всего этого. Прости меня, милый. Давай я позвоню туда прямо сейчас.

Он солгал ей – и ему это было ужасно противно. Но тут ничего нельзя было поделать. Он не видел другого варианта. Потому что если тот пуф исчез, то с ним исчезла и его единственная связь с сестрой.

Самое неприятное выяснилось быстро. Пуфа больше не существовало. В приемном пункте «Гуд чир» только взглянули на него – и тут же отправили в ближайший мусорный контейнер. В три пятнадцать контейнер подцепили и вывалили его содержимое в мусоровоз. Оттуда его путь остался неизвестным – если не считать того, что он оказался под пятью или шестью тоннами мусора и отходов на какой-нибудь свалке.

За ужином его мать извинялась, не переставая, однако Деррик ощущал в себе сосущую пустоту и не способен был принять ее извинения. А еще он не мог четко объяснить ей, что именно она наделала. С исчезновением его писем к сестре исчезло и все, что он пережил, вырастая в этой чужой американской культуре – как исчезла и Риджойс. Казалось, она потеряна навсегда.

Было совершенно ясно: его мама понимает, что он расстроен. Она просто не сознавала, насколько сильно – и не видела причины его состояния. Она не могла почувствовать, что теперь внутри у него скопилось столько гнева, что ему хочется взять одно из отцовских ружей и пройтись вдоль Гос-Лейк-роуд, расстреливая окна соседских домов просто ради того, чтобы почувствовать: он что-то делает. Однако он был обречен на то, чтобы оставаться благодарным сиротой из Африки, и потому не стал делать ничего – только извинился и ушел из-за стола как можно быстрее, и закрылся у себя в комнате, где можно было попытаться думать.