Олег Верещагин - Скажи миру – «нет!»

– Я полтора месяца добирался сюда, – услышал я голос Вадима и медленно повернул голову в его сторону. – Долго, если честно.

– Долго, – согласился я.

– Я пришел, чтобы просить тебя вернуться к нам, Олег, – сказал Вадим.

– Да, – ответил я. Наверное, он этого не ожидал, потому что недоуменно посмотрел на меня. – Да, – повторил я. – Завтра мы пойдем отсюда вместе, втроем.

– Ты согласен?! – В голосе Вадима было изумление пополам с недоверием.

А я прочел вместо ответа:

И ощутил внезапное чувство… словно встал на место вывихнутый палец, к вывиху которого ты привык и уже не надеялся вправить.

…Танюшка не спала – полулежала у пригасшего костра и, издалека услышав наши шаги, приподняла голову. Ее глаза поблескивали алыми и зелеными искрами.

– А я вещи собрала, – сказала она.

Драккар лежал на воде огромной молчаливой рыбой. На нем, конечно, все спали. Только на берегу, у небольшого костерка, сидела знакомая фигура… но я узнал мальчишку только когда он встал нам навстречу. Это был Лаури, и он улыбался.

– Девять месяцев, – сказал он. – Я собирался приплыть за тобой еще через три, да тут Вадим…

Я пожал его руку, натертую веслом до каменной мозоли.

– Ты был прав, – весело сказал я. – А я был дурак.

– Мы все частенько ходим в дураках, – заметил Лаури. Вадим с Танюшкой улыбались – даже скорей скалились именно что как дурачки, и я почувствовал: моя собственная физиономия тоже расплывается в глупую улыбку. – Это не так уж страшно.

– До Скалы-то довезешь? – спросил я, сбрасывая на песок заплечник.

– Не довезу, – отрезал Лаури. – А то еще по дороге потеряетесь месяца на три. Я вас прямо до Юлии доброшу. А там ведь близко, а, Вадим?

– Близко, – подтвердил он. – Э, постой, а ветра? Зима же…

– Выгребем, – уверенно отрезал Лаури.

И я, глядя на него, вдруг радостно понял: правда.

Выгребем.

Сегодня утром погиб Юнгвальд. Он был последним из наших баварцев, кто оставался со мной. И лучшим фехтовальщиком из всех, кого я знал.

Впрочем, мы переживем его ненадолго. Нас осталось шестеро – двое парней, четыре девчонки – и нам некуда отступать. Смешно, что мы погибаем на Олимпе – горе богов. Но, во всяком случае, урса не подняться к нашей пещере, пока у нас остаются патроны, а их еще тридцать два в «дегтяре» Сашки и пять в моем «браунинге». Потом… никакого «потом» у нас не будет.

Вечер, и я пишу эти строки при свете костра. В блокноте моем еще довольно много чистых листов. Таня спит по другую сторону огня. Я вижу отсюда огни вражеских костров внизу на склоне.

Все будет кончено завтра. К чему тянуть? Без пищи и воды мы продержимся тут три-четыре дня. Не думаю, что явится помощь, – да если и явится, то урса все равно слишком много… Завтра мы с Сашкой убьем девчонок и пойдем вниз – убивать, а потом умереть. Мы все уже договорились обо всем. Таня сама предложила. Это ужасно, но я знаю, что с ними сделают, если возьмут живыми. А мы все сделаем быстро. Во всяком случае – не увидим и того, как они будут умирать от жажды, и сами не будем умирать от нее.

Ночь прохладная. Вот чего действительно страшно жаль – так это того, что я не увижу лета. Я так хочу увидеть настоящую зелень на деревьях и ощутить теплый ветер… Но ничего этого не будет для меня. Если думать про это, то страх пополам с тоской выкручивают внутренности, как мокрую грязную тряпку. Унизительно так бояться смерти, но я боюсь, хотя я германец и воин.

Или, может быть, это не страх. Почти восемь лет я жил здесь. Больше семи водил по миру людей, которые мне верили, теряя их и встречая новых… и опять теряя. Это было тяжело, интересно, страшно и увлекательно. Но я так и не смог понять, в чем участвую, кому и зачем это нужно, по каким законам живет этот мир?

Странно. Это мне едва ли не обидней, чем то, что я завтра – нет, уже сегодня – погибну. Иохим мог бы меня понять. Конечно, мог бы – Иохим, для которого ответы на вопросы были частью жизни… Но Иохим погиб на Пацифиде три года назад, и мы даже не смогли его по-настоящему похоронить.

Мне было бы не так обидно погибнуть в обмен на ответ. Я бы даже согласился умереть сам. В обмен на ответ. Только ответ! Интересно, спрашивал ли Христос Господа в Гефсиманском саду, в чем смысл его смерти? Не помню, кто сказал – я где-то читал, – что человек может вынести любые мучения, если оправданием мучениям будет служить целесообразность того, ради чего он страдает. Я был конунгом и вел в бой своих людей. Тогда оправданием всему, что приходилось пережить, были их жизни. Но сейчас, за несколько часов до смерти, я, Лотар Брюннер, хочу спросить: ради чего?! Да ради чего же?!

Молчание.

Тайна.

С вечера шквалистый ветер раз за разом отшвыривал нас от побережья, и в конце концов Лаури, охрипнув, буквально плюнул на все, приказал бросить якоря и ждать утра, затянув палубу кожаным пологом. Сам он остался на кормовом весле и к рассвету выглядел таким же серым, как окружающее море, идущее ровными острыми грядами мелких злых волн. Но я, если честно, просто не имел возможности ему посочувствовать: обгрызал ногти, думая, как мы будем добираться до берега.

– Может, добросишь нас на лодке до припая? – предложил я, кутаясь в плащ.

– Нет почти припая этой зимой. – Лаури вздохнул. – Волна ломает… Придется ждать, когда уляжется ветер.

– Склялся небось, что взялся нас везти? – посмотрел я искоса на резкий, обветренный профиль морского ярла.

Лаури улыбнулся и хлопнул меня по плечу своей твердой, как доска, ладонью:

– Здесь стоит жить только ради острых ощущений.

– Тебе их не хватает?! – изумился я.

Лаури пожал плечами:

– Нет, я хочу использовать отпущенные мне годы на полную катушку. Так, чтобы к моменту, когда придет срок покинуть наш мир, я бы успел устать. Тогда не так печально будет уходить… Знаешь, Олег, – он оперся локтем на борт и повернулся ко мне, – я рад, что ты возвращаешься. У меня такое чувство, что мы еще не раз встретимся. А таких, как ты, должно быть побольше. Тогда ниггерам будет не так уютно… Между прочим, помнишь Хайме Гонсалеса?