Вадим Панов - Красные камни Белого

– Останетесь здесь. Потом вас кто-нибудь освободит.

Мон вынимает из пожарного ящика два противогаза и ныряет в коридор. Помпилио пятится следом, а когда оказывается в коридоре, тщательно запирает ведущую в орудийную башню дверь. Прочную дверь из ильского сплава.

– У нас пять минут!

– Я помню!

Мон бежит к астрингу, а Помпилио надевает противогаз, вырывает ближайшую вентиляционную решетку и разбивает в воздуховоде стеклянную колбу с голубоватым газом. Шестую колбу.

– Ненавижу!

Алокаридаса разбудил пушечный грохот. Носовое орудие вело огонь с максимально возможной скоростью, сотрясая «Неудержимый» не реже двух раз в минуту, и спать в таких условиях не было никакой возможности.

Жрец торопливо оделся, вышел из каюты, собираясь отправиться на мостик, и неожиданно замер, ухватившись рукой за грудь.

Острое ощущение невосполнимой потери пронзило тело и душу Алокаридаса. Острое ощущение страшной беды.

– Нет… Не может быть… Нет… – Он с трудом доковылял до двух воинов, что дежурили у лестницы, и хрипло спросил: – Где адиген?

– В орудийной башне.

– А Старшая Сестра?

– На мостике.

«На мостике… А Помпилио в орудийной башне. Они в разных частях цеппеля…»

Но ощущение тревоги не покидало, напротив, становилось сильнее, и запертые двери мостика едва не загнали Алокаридаса в панику.

– Сестра! Старшая Сестра!!

Ни звука.

– Скорее! Откройте!

Но приказывать не требовалось – насторожившиеся воины вежливо отодвинули старика в сторону и принялись выламывать дверь.

– Скорее! Скорее!!

Алокаридаса бьет крупная дрожь, внутренности сжимает холодная рука страха, и он молит Отца об одном: чтобы его предчувствия оказались напрасными, чтобы выяснилось, что находящиеся на мостике люди просто не услышали стука в дверь, и Старшая Сестра… Старшая Сестра…

– Ненавижу!

Стон? Рев? Крик? Плач?

Ужас, отчаяние, страх, злость, ненависть – все смешалось в коротком слове, что выплескивает из себя жрец, увидев лежащую на полу женщину.

Женщину с перерезанным горлом.

– Ненавижу!

А в следующий миг «Неудержимый» останавливается…

– Я вывел из строя кузель!

На Мойзе противогаз, голос звучит невнятно, но Мон прекрасно понимает напарника, поскольку знает, что тот должен был сделать.

– А люди?

– Какая тебе разница, старик?

У Пачика два револьвера, один в руке, второй заткнут за пояс. Одежда испачкана брызгами чужой крови, а потому ответа на вопрос: «Что стало с людьми?» не требуется. Помпилио приказал остановить крейсер, и Мойза сделал так, как он это умел.

– За работу, старик! Теперь все зависит от тебя!

И выразительно смотрит на подошедшего адигена.

– Держи свою зону, галанит! Уснут наверняка не все!

– Я помню, мессер! Удачи!

– Тебе тоже.

Мойза держит правую часть коридора, Помпилио левую. У них всего восемнадцать патронов, а значит, нужно торопиться.

– Скорее, старик!

– Капитан, нужно торопиться!

Выстрел. Минус один патрон. И минус один спорки. Стрелял Помпилио, а значит, без промаха.

Лео входит в астринг и запирает за собой дверь, слыша напоследок возглас Мойзы:

– Вытащи нас отсюда!

Выстрел.

Мон садится в кресло, натягивает поверх противогаза гоглы и торопливо запускает первый контур звездной машины.

Пустота…

Тридцать лет прошло с тех пор, как жрец в последний раз летал в другие миры, но он сразу узнал ее – Пустоту. Почувствовал, как навалилось тяжеленное, несуществующее Ничто, как хрустнули старые кости, как вздрогнула, прикоснувшись к бесконечному, душа…

Пустота отнимает силы, которых и так-то оставалось чуть. Пустота прижимает к полу, превращая каждый шаг в пытку. Пустота требует остановиться. Но Алокаридас упрямо продолжает путь.

Он должен.

Он остался один, и он должен.

Он обязан защитить от чужаков тайну Ахадира.

Воины не помогут, они на мостике. Не мертвые – спящие. Не успели понять, что происходит, вот и остались. Лежат возле Старшей Сестры, спящие стражи мертвой королевы.

А он, Алокаридас, все понял. Увидел на лице девчонки респиратор, и сорвал его. После того, как один из воинов застрелил проклятую тварь.

Потом здоровяки повалились на пол, превратившись в спящих стражей мертвой королевы, далеко внизу, на земле, догорал вражеский цеппель, а внутри «Неудержимого» загудел включившийся астринг. И Алокаридас понял, что адиген их обманул.

Всех обманул.

Всех, всех, всех.

Через несколько минут «Неудержимый» окажется в каком-нибудь цивилизованном мире, на борт поднимутся военные, и тайна Ахадира будет раскрыта. Великая тайна, способная возвысить спорки.

Пустота…

Каждый шаг вызывает неимоверную боль, но Алокаридас упрямо продолжает путь.

Старшая Сестра мертва.

Он должен исправить ее ошибку.

Даже ценой собственной жизни.

«…которую сломал проклятый адиген!»

Карьера, перспективы, уважение окружающих – когда-то у Мойзы было все, но столкновение с Помпилио дер Даген Туром превратилось в катастрофу. Проклятый адиген разрушил все, что Пачик трудолюбиво выстраивал полтора десятка лет, а потому…

«Он должен заплатить!»

История повторяется: они с Помпилио в цеппеле, цеппель в Пустоте, и кто-то должен умереть. Гибель адигена сделает Мойзу наследником ценнейшего сокровища: координат Ахадира. За такой подвиг ему простят Заграту, наверняка простят. А может, сделают бароном… Барон Пачик… Звучит! Но чтобы фраза зазвучала по-настоящему, необходимо доставить Мона и спорочьего астролога на Галану и вышибить из них местонахождение Ахадира. С поддержкой проблем не будет: на подавляющем большинстве миров есть фактории Компании. А значит…

Значит, нужно выстрелить Помпилио в спину. Вот и все.

«Проклятая Пустота!»

Мойза медленно поворачивается и взглядом ищет ненавистного адигена…

– Великий Отец!

Стон вырывается машинально – «Неудержимый» встряхивает так, что жрец катится по полу. Боль в боку, боль в груди, боль в руке, но… Но главная боль – в душе. При мысли: «Мы прилетели!»

Крейсер достиг сферопорта, вывалился на какую-то планету, получив прощальный пинок Пустоты, и времени остается совсем немного…

– Назовите себя! – требует диспетчер сферопорта.

А капитан вижилана приказывает навести на подозрительный импакто орудия.

– Спаслись! – Мон стягивает гоглы, откидывается на спинку кресла и принимается хохотать.

Помпилио разворачивается и вскидывает револьвер.

Мойза давит на спусковой крючок.

Алокаридас оглядывает ящики с боеприпасами, шепчет:

– Прости меня, Отец! Прошу, прими мою душу…

И поджигает коротенький бикфордов шнур.

И улыбается.

Алокаридас улыбается, потому что сделал то, что должен. А раз так, то можно и умереть. И улыбнуться, глядя на ослепительно яркое пламя бикфордова шнура…