Валерий Большаков - Консул

– Нет, нет! – поспешил к буддисту Го Шу. – Эти ворота открываются только в дни празднеств. По будням идут через эти, – он указал на боковые двери, обитые медью.

Вдвоем они отворили массивную створку. Несколько ступеней вверх, ступенька вниз – и Лобанов оказался на площади Акрополя.

Прямо перед ним, шагах в сорока, возвышалась колоссальная бронзовая статуя – грозная и величавая Афина опиралась на копье, как страж древнего города. У ног ее свернулся питон – символ мудрости.

– Где же он? – нахмурился «Гоша».

– Поищем в храме! – предложил непоседливый И Ван и стремительными шагами двинулся к Парфенону.

Знаменитый храм был построен хитро – вход в него открывался со стороны, противоположной Пропилеям.

Лобанов прошел за колоннаду Парфенона, взглядывая на нескончаемую мраморную ленту барельефа, что тянулся по верху стены и изображал праздничное шествие.

Вот храбрые всадники горячат коней. Вот девушки в тонких пеплосах погоняют круторогих быков. Ступают женщины с пальмовыми ветвями. Важно шествуют старцы, бодрые и статные. А вот Афина спорит с Посейдоном, богом моря, при свидетелях – Гере и Афродите, Гефесте и Деметре.

Сергий свернул за угол и вошел в храм.

В обширном святилище, окрашенном в красный и синий цвета, царил полумрак. В глубине зала, среди даров, венков, серебряных масок, поднималась под потолок еще одна Афина.

Богиня гордо держала голову в золотом шлеме, левой рукой придерживая щит, стоящий у ног. На правой ладони Афины стояла богиня победы Ника, а глаза Афины, сделанные из драгоценных камней, смотрели внимательно и испытующе, прямо на Сергия. Чудилось, строгие губы богини вот-вот дрогнут в улыбке… Лобанов словно ступил на незримый порог между миром людей и обиталищем бессмертных богов. Из ничего, из мастерства Фидия, соткалась сказка и тайна.

Плавно струились складки одежды богини из чеканного золота, а голова и руки, искусно отделанные желтоватой слоновой костью, светились снежно-белым сиянием, по контрасту с тусклым блеском металла.

– Лю Ху! – громко произнес Го Шу, рассеивая мираж.

Из мягких потемок шагнул третий попутчик преторианцев – строгий ханец с лицом сильным и резким. Движения его были точны и выверены, поступь тверда, а взгляд колюч. Голос оказался под стать образу человека бывалого и упрямого, вечного скептика, любящего настоять на своем – он был скрипучим.

– Я здесь, – коротко сказал Лю Ху, и быстро оглядел Сергия сотоварищи. – Я понял, это наши драгоценные спутники.

– Да! – подтвердил его догадку И Ван. – И мы можем хоть завтра двигаться в путь!

– Почтенные, – вмешался Лобанов. – В Пирее нас ждет корабль. Зачем же откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня?

– Какая глубокая мысль! – восхитился буддист.

– Но мы еще не обедали, – слабо воспротивился Го Шу.

– «Умереть с голоду, – проскрипел Лю Ху, – событие малое, а утратить благородство – большое».

– При чем здесь это? – произнес даос упавшим голосом.

– А при том, – сказал конфуцианец сурово, – что не нужно уподобляться людям ничтожным, не внемлющим велениям неба. Мы должны следовать примеру благородных мужей, хранящих великое достоинство и наделенных пятью добродетелями. Наш долг – проводить драгоценных мастеров ко двору Сына Неба.

– Начнем же наш путь! – поспешно сказал И Ван. – Амитофу!

– Начнем… – вздохнул Го Шу.

Сергий перемигнулся с Эдиком и зашагал из Парфенона. Его друзья и спутники двинулись следом, то обгоняя, то отставая.

Солнце уже садилось, тени статуй вытягивались в длинные полосы, а кипарисы казались беспросветно черными.

– Имя мое – Лю Ху, – представился бывалый конфуцианец, – но я не смею назвать его ничтожным, ибо таково имя нашего Божественного Императора. [20]

– Мы не в претензии! – ухмыльнулся Эдикус. – Как говорил мой дед Могамчери: «Имя человеческое – тихий звук. Слава его доносится эхом». Верно, Лёха?

Лю Ху кивнул без обычной для него уверенности.

Когда ханьцы с преторианцами проходили мимо Эрехтейона, [21]с верхней части фриза, исполненного из фиолетово-черного элевсинского известняка, спорхнули сразу две ушастые совы, прозванные «ночными воронами», и пролетели с правой стороны маленького отряда.

– Двойное счастливое предзнаменование! – радостно сказал Искандер. – Всё у нас будет хорошо, и даже лучше – клянусь Афродитой Эвплоей!

– Да хранит нас Аша-Вахишта, – прогудел Гефестай, – Благая Судьба!

– О, будды и бодхисатвы! – воскликнул И Ван. – Помогите нам творить добро и не дайте случиться худу!

– Вперед, и с песней! – заключил Чанба, и возглавил шествие.

Либурна покинула Пирей с первыми лучами солнца и двинулась на юго-восток, стараясь держаться глубин Внутреннего моря, [22]не залезая в толчею Архипелага. Однако ночевать приходилось на островах: командир либурны выискивал до темноты укромную бухточку, и корабль вставал на якорь. А в предрассветных потемках снова выходил в открытое море, ложась на прежний курс.

Самая долгая остановка вышла в гавани Родоса, где команда Скирона крепила расшатавшуюся мачту, а преторианцы с ханьцами обозревали лежащего Колосса – исполинское изваяние в семьдесят локтей [23]высотою. Впрочем, высоту монумента следовало измерять раньше, когда это чудо света вздымалось у входа в порт, изображая бога Гелиоса – стройного юношу с лучистым венцом на голове. Увы, вздымалась гигантская статуя менее века и рухнула после хорошего подземного толчка. На паре белых мраморных постаментов остались торчать гигантские ноги до колен, а само тело бога солнца, покрытое бронзовыми листами, глыбилось на песке, вот уже триста лет служа пристанищем чайкам, из-за чего зеленая патина была испещрена белыми кляксами и разводами.

Статуя поражала своими огромными размерами даже теперь, когда впору было мерить ее в длину – одному лишь Гефестаю удалось обхватить палец бога солнца руками, так велик оказался перст.

Породив моду на колоссальные скульптуры, родосцы и сами понаставили их немало, увековечив и Геракла, и Аполлона, и Зевеса с Афродитой, но суровый Скирон не дал времени на экскурсии – ближе к полудню либурна отправилась в путь.

Преодолев Ликийское море, пройдя меж берегами Киликии и Кипра, корабль причалил в порту Антиохии Сирийской, именуемом Селевкия Пиэрия.

«Морские ворота» Антиохии открывались не в гавань, а в устье реки Оронт, выносившей в море свои мутные воды. Вдоль всего берега тянулись пристани, каменными молами продвинутые на глубину. Сотни кораблей стояли пришвартованные, иные медленно отваливали от причалов, распуская паруса, и тут же от массы судов, бросивших якоря на рейде, устремлялись пузатые «купцы», спеша занять освободившееся место.