Гай Кей - Тигана [litres]

У дальней стены под серебряной звездой Эанны стояла кровать – большая, так как Данолеон был крупным мужчиной, но простая, без всяких украшений. Без балдахина, с гладкими сосновыми столбиками по углам и сосновым же изголовьем.

На кровати никто не лежал.

Дэвин, который с тревогой вошел вслед за Алессаном и Верховным жрецом, ожидал увидеть на ней умирающую. Он бросил смущенный взгляд в сторону двери в туалетную комнату. И чуть не подскочил от испуга, когда раздался голос из тени у камина, куда не падал свет из окон.

– Кто эти незнакомые люди?

Сам Алессан безошибочно повернулся к камину, как только вошел в комнату – Дэвин так и не понял, какое чувство им руководило, – и поэтому не выказал удивления и не потерял самообладания, когда заговорил этот холодный голос. Или когда из тени вышла женщина и остановилась у одного из кресел, а потом опустилась в него, очень прямо держа спину, высоко подняв голову и глядя на него. На них всех.

Паситея ди Тигана брен Серази, жена принца Валентина. Наверное, в молодости она отличалась несравненной красотой, ибо красота все еще была заметна, даже здесь, даже сейчас, на пороге последних врат Мориан. Она была высокой и худой, хотя часть этой худобы, несомненно, следовало отнести на счет болезни, пожирающей ее изнутри. Об этом свидетельствовало ее лицо, бледное, почти прозрачное, с остро выступающими скулами. Она носила грубое платье с высоким жестким воротником, закрывающим шею; само платье было красным и подчеркивало ее неестественную, потустороннюю бледность. Похоже, подумал Дэвин, что она уже переступила порог Мориан и смотрит на них с дальнего берега.

Но на ее длинных пальцах блестели золотые кольца, явно говорившие о принадлежности к этому миру, а на груди ослепительно сверкал голубой камень на цепочке. Ее волосы были собраны в узел под черной сеткой, по давно ушедшей моде Ладони. Дэвин был абсолютно уверен, что современная мода для этой женщины не значит ничего, даже меньше чем ничего. В эту секунду она окинула его быстрым, оценивающим взглядом, заставившим его еще больше смутиться, потом посмотрела на Эрлейна и наконец остановила взгляд на сыне.

На сыне, которого не видела с тех пор, когда ему было четырнадцать лет.

У нее были серые глаза, как у Алессана, только более жесткие, блестящие и холодные, прячущие свою глубину, словно некий полудрагоценный камень таился под самой поверхностью радужки. Они ярко, вызывающе блестели в полумраке, и еще до того, как она снова заговорила, не дожидаясь ответа на свой первый вопрос, Дэвин понял, что в этих глазах сверкает ярость.

Она читалась и в вызывающем выражении лица, и в прямой спине, и в пальцах, впившихся в подлокотники кресла. Внутренний огонь гнева, который давным-давно вышел за рамки слов или любого другого способа выражения. Она умирала, скрываясь ото всех, а человек, убивший ее мужа, правил ее страной. Это было ясно видно, все это было ясно для любого, хотя бы отдаленно знакомого с этой историей.

Дэвин с трудом подавил в себе желание отойти к двери, за пределы ее взгляда. Через секунду он осознал, что в этом нет нужды: для женщины в кресле он был нулем, ничем. Его здесь просто не было. На ее вопрос не требовалось ответа, ей было безразлично, кто они. Она обращалась к другому человеку.

Долгие секунды, которые, казалось, растянулись в тишине на целую вечность, она разглядывала Алессана, не произнося ни звука. Ее бледное властное лицо хранило непроницаемое выражение. Наконец, медленно покачав головой, она сказала:

– Твой отец был таким красивым мужчиной.

Дэвин вздрогнул от этих слов и от их тона, но Алессан, казалось, совсем не среагировал. Он спокойно кивнул в знак согласия.

– Я знаю. Помню. И мои братья тоже. – Он улыбнулся легкой, ироничной улыбкой. – Наверное, наследственная линия закончилась как раз передо мной.

Его голос звучал мягко, но, договорив, он резко взглянул на Данолеона, и Верховный жрец понял его взгляд. Он, в свою очередь, что-то тихо сказал Торре, который быстро вышел из комнаты.

Чтобы караулить снаружи, понял Дэвин, ощущая холод, несмотря на горящий огонь. Он взглянул на Эрлейна и увидел, что чародей достал из чехла арфу. С мрачным лицом он отошел к восточному окну и начал тихо настраивать инструмент.

Конечно, подумал Дэвин, Эрлейн знает, что делает. Они пришли сюда якобы для того, чтобы сыграть для умирающей. Было бы странно, если бы из комнаты не доносилось никакой музыки. С другой стороны, ему сейчас совсем не хотелось петь.

– Музыканты, – с презрением сказала сидящая в кресле женщина сыну. – Замечательно. Ты пришел сыграть для меня песенку? Показать мне, как искусно владеешь столь важным мастерством? Облегчить материнскую душу перед смертью? – В ее тоне было нечто почти невыносимое.

Алессан не пошевелился, хотя теперь он тоже побледнел. Но ничем иным не выдал своего напряжения, кроме, возможно, слишком небрежной позы, преувеличенной демонстрации спокойствия.

– Если это доставит тебе удовольствие, матушка, я для тебя сыграю, – тихо ответил он. – Помню, было время, когда музыка действительно доставляла тебе удовольствие.

Глаза женщины холодно блеснули.

– Тогда было время музыки. Когда мы правили. Когда мужчины нашей семьи не зря назывались мужчинами.

– О, я знаю, – немного резко ответил Алессан. – Истинные мужчины и восхитительно гордые, все. Мужчины, которые в одиночку бросились бы на штурм крепости Кьяры и убили бы Брандина давным-давно, тот умер бы от одного лишь страха перед их яростной решимостью. Мама, неужели ты не можешь оставить эту тему даже сейчас? Мы последние из нашей семьи, и мы не разговаривали уже девятнадцать лет. – Его голос изменился, смягчился, стал неожиданно смущенным. – Разве нужно продолжать этот спор, неужели мы не можем поговорить о чем-то другом, не так, как в письмах? Неужели ты пригласила меня сюда просто для того, чтобы снова повторить то, о чем писала столько раз?

Старая женщина покачала головой. Суровая и надменная, неумолимая, как смерть, которая пришла за ней.

– Нет, не для этого, – сказала она. – Во мне осталось не так много дыхания, чтобы попусту его тратить. Я призвала тебя сюда, чтобы обрушить на твою голову проклятие умирающей матери.

– Нет! – воскликнул Дэвин раньше, чем смог сдержаться.

В ту же секунду Данолеон сделал широкий шаг вперед.

– Миледи, нет, – произнес он, и в его низком голосе прозвучало страдание. – Это не…

– Я умираю, – резко перебила его Паситея брен Серази. На ее щеках горели пятна неестественного румянца. – Я больше не обязана слушать вас, Данолеон. И никого другого. Ждите, говорили вы мне все эти годы. Будьте терпеливы, говорили вы. Но больше у меня нет времени для терпения. Через день я умру. Меня ждет Мориан. У меня не осталось времени ждать, пока мой трусливый сын носится по всей Ладони и играет песенки на свадьбах у простонародья.