Гай Кей - Тигана [litres]

Отец улыбнулся и принес Баэрда к ней на постель, и все четверо долго сидели среди ночи, а пламя свечей создавало вокруг них круг света, образуя островок в темноте.

– Расскажи мне, – вспомнила она слова отца. Потом он показывал им теневые фигурки на стене при помощи рук, и Баэрд успокоился и задремал у него на коленях, а отец снова попросил ее: – Расскажи мне свой сон, дорогая.

«Расскажи мне свой сон, дорогая». На Кьяре, почти тридцать лет спустя, Дианора почувствовала боль потери, будто все это было недавно. Дни, недели назад, буквально только что. Когда свечи в ее комнате утратили способность отгонять темноту?

Она рассказала матери и отцу – тихо, чтобы не разбудить Баэрда, – и вместе с запинающимися словами к ней вернулась часть страха. Вода, смыкающаяся у нее над головой, силуэт в глубине, утаскивающий ее вниз. Она вспомнила, как мать сделала знак, отводящий беду, чтобы разрушить реальность этого сна и прогнать его прочь.

На следующее утро, перед тем как открыть студию и начать дневную работу, Саэвар повел обоих детей мимо гавани и дворцовых ворот на юг вдоль берега и начал учить их плавать в мелкой бухте, защищенной от волн и западного ветра. Дианора ожидала, что будет бояться, когда поняла, куда они направляются, но она ничего по-настоящему не боялась, когда с ней был отец. Они с Баэрдом оба обнаружили, с восторженными воплями, что им нравится вода.

Она вспомнила – какие странные вещи помнит человек, – как Баэрд в то утро, нагнувшись на мелководье, поймал двумя ладонями маленькую юркую рыбешку и, пораженный собственным достижением, посмотрел на них смешными, круглыми от удивления глазами, приоткрыв рот, а отец громко хохотал и был очень горд.

Каждое погожее утро в то лето они втроем шли в бухту плавать, и к началу осени, с ее холодами и дождем, Дианора уже чувствовала себя в воде так легко, словно это была ее вторая кожа.

Однажды, помнила она, – не было ничего удивительного в том, что это воспоминание сохранилось, – сам принц присоединился к ним, когда они шли мимо дворца. Отпустив свою свиту, Валентин пошел вместе с ними в бухту, разделся и нырнул в море рядом с ее отцом. Он уплыл далеко в море и плыл еще долго после того, как остановился Саэвар, – за пределами защищенной берегами бухты, среди белых барашков волн. Затем он повернул назад и приплыл к ним, улыбка у него была ясная, как у бога, тело стройное и крепкое, капельки воды сверкали в золотистой бороде.

Он был лучшим пловцом, чем отец, Дианора сразу же поняла это, хотя и была совсем ребенком. И еще она поняла каким-то образом, что это не имело особого значения. Он был принцем, ему полагалось быть лучше во всем.

Ее отец оставался самым чудесным человеком на свете, и ничто из того, что она могла бы узнать, не способно было этого изменить.

И ничто не изменило, думала она теперь в сейшане, медленно качая головой, словно стараясь освободиться от липкой паутины воспоминаний. Ничто не изменило. Хотя Брандин в другом, лучшем мире, в его воображаемом Финавире, возможно…

Она потерла глаза, потом снова покачала головой, все еще стараясь проснуться. Внезапно она подумала, видели ли эти двое, ее отец и король Играта, друг друга, смотрели ли друг другу в глаза в тот страшный день у Дейзы.

От этой мысли стало так больно, что она чуть не расплакалась. Но это никуда не годилось. Только не сегодня. Никто, даже Шелто – и особенно Шелто, который слишком хорошо ее знал, – не должен был в течение следующих нескольких часов видеть в ней ничего, кроме спокойной гордости и уверенности в успехе.

Следующих нескольких часов. Последних нескольких часов.

Часов, которые приведут ее на берег моря, а потом вниз, в темные, зеленые воды, которые она видела в пруду ризелки. Приведут ее туда, где ее путь наконец станет ясен, а затем, спустя какое-то время, и не без некоторого облегчения перед лицом страха и потерь, подойдет к концу.

Все разворачивалось так прямо и просто, начиная с того момента, когда она стояла у пруда в Королевском саду и видела в нем себя среди толпы людей в гавани, а потом себя одну под водой, и ее тянуло к смутной фигуре в темноте, которая больше не внушала детского ужаса, а наконец-то сулила освобождение.

В тот же день в библиотеке Брандин сообщил ей, что откажется от Играта в пользу Джиралда, но Доротея, его жена, должна будет умереть в наказание за то, что она сделала. Его жизнь протекает на глазах у всего света, сказал он. Даже если бы он захотел пощадить ее, у него, в сущности, нет выбора.

Он не хочет ее щадить, сказал Брандин.

Затем он заговорил о том, что еще пришло ему в голову во время прогулки верхом в то утро, в предрассветном тумане острова: об образе королевства Западной Ладони. Он собирается воплотить этот образ в жизнь, сказал он. Ради самого Играта и ради людей, живущих здесь, в провинциях. И ради собственной души. И ради нее.

Только тем игратянам, которые пожелают добровольно стать гражданами четырех объединенных провинций, будет позволено остаться, сказал он; все остальные могут плыть домой, к Джиралду.

Он не уедет. Не только ради Стивана, не только ради горящего в его сердце ответа на гибель сына, хотя это все останется по-прежнему, это нерушимо, но чтобы построить здесь объединенное государство, лучшую страну, чем была у него прежде.

«Это все останется по-прежнему, это нерушимо».

Дианора слушала его и чувствовала, как у нее из глаз льются слезы; она подошла к сидящему у камина Брандину и положила голову к нему на колени. Брандин обнял ее, перебирая пальцами ее черные волосы.

Ему нужна королева, сказал он.

Голосом, которого она никогда не слышала, голосом, о котором мечтала так долго. Он теперь хочет иметь сыновей и дочерей здесь, на Ладони, сказал Брандин. Начать все сначала, построить жизнь заново на фундаменте боли от потери Стивана, чтобы нечто яркое и прекрасное могло родиться из всех лет печали.

А потом он заговорил о любви. Нежно пропуская пряди ее волос сквозь пальцы, он говорил о любви к ней. О том, как эта истина наконец-то открылась в его сердце. Прежде она думала, что гораздо вероятнее схватить и удержать луны, чем когда-либо услышать от него такие слова.

Она плакала и не могла остановиться, потому что теперь в его словах все складывалось воедино, и она могла видеть, как части собираются вместе, и такая ясность и предвидение были слишком большим бременем для смертной души. Для ее смертной души. Это было вино Триады, и на дне чаши оставалось слишком много горькой печали. Но она видела ризелку, она знала, что им предстоит, куда теперь ведет их путь. На какой-то момент, всего на несколько ударов сердца, она задумалась, что бы произошло, если бы он прошептал ей те же слова прошлой ночью, вместо того чтобы покинуть ее одну у костров воспоминаний. И эта мысль причинила ей такую боль, как ничто другое в жизни.