Джон Норман - Контрабандисты Гора [ЛП]

Уже в первый момент, там, на далеком мире, когда наши глаза встретились, я ощутила, что для меня было подходяще быть его бесправной собственностью, быть его. Я думаю, что женщины могут понять то, что я имею в виду. Возможно — да, возможно — нет. Возможно, некоторые мечтали о таком мужчине, который мог бы, рассмотрев их и найдя приемлемыми, надеть на них свой ошейник.

И снова мне пришлось напрягать все силы, пытаясь отогнать от себя подобные мысли.

Я был рада. Я убежала. Наконец-то я была в безопасности. Правда лес, окружавший меня, выглядел неприветливым, мрачным, пустынным и холодным. Можно ли быть в безопасности в его пределах, без оружия и без защиты? Я даже не знала, как разжечь огонь. Не могли ли скрываться среди этих тёмных деревьев и теней иные формы жизни, голодные и рыскающие в поисках добычи. Да, я убежала от одной опасности, но к чему я прибежала в итоге?

Не перемещалось ли что-то в тени справа от меня? Или мне просто кажется?

Я прибавила шаг.

Предположим, что мне удалось переправиться на другой берег реки, и пробраться на юг, что тогда? Могла ли я считать, что мой побег удался?

Могла ли я убежать в принципе? В глазах окружающих я была варваркой, которую мог выдать её акцент и, несомненно, невежество в неопределённом множестве вещей, таких как традиции и обычаи, высказывания и идиомы, легенды и истории, праздники и герои. Я дотронулась до раздевающего узла на моём левом плече, всего, что держало на мне мой крошечный предмет одежды. Я коснулась своего ошейника, избавиться от которого, я была не в состоянии. Я провела пальцем по выжженной на моём левом бедре чуть ниже ягодицы, маленькой, красивой отметине, кефу, который, любому, кто мог бы заинтересоваться, покажет, что перед ним кейджера.

Говорят, что у гореанской рабской девки нет ни единого шанса на побег. Она отмечена клеймом, её шею окружает ошейник, она носит отличительную одежду. Для неё нет убежища, никакого места, где она могла бы быть в безопасности, куда она могла бы бежать. Её природа, положение и статус не подвергаются сомнению, это закреплено в обычаях и прописано в законах. Общество воспринимает её с тем же самым не подвергаемым сомнению хладнокровием, с каким оно относится к другим домашним животным. Она — привычный, официально одобренный, признанный и принятый, приветствуемый и желаемый, и даже хранимый компонент здешней культуры. Конечно, и в этом нет сомнений, она — привлекательный и ценимый товар, удобство и украшение, которые можно приобрести, и, конечно, прекрасная и полезная статья торговли. Культуре и обществу требуются кейджеры, и они будут их иметь. А сама кейджера прекрасно сознает то, чем она является, что от неё ожидается, и как она должна вести себя, действовать, говорить и жить. У неё есть своё место в структуре общества, и она хорошо это понимает. Это столь же ясно и непререкаемо, как ошейник на её шее, как отметина на её бедре.

Как одиноко было в лесу!

Спасение ли это, задавала я себе вопрос, быть разорванной и съеденной каким-нибудь животным? Можно ли назвать побег удачным, спрашивала я себя, если в конце тебя ждёт смерть от голода или холода? Сочтёт ли кто-то, побег удачным, если единственное, чего в результате удалось достичь, это всего лишь сменить один ошейник на другой?

Я больше не боялась попасть в плен к женщинам-пантерам. Теперь я знала, что они редко забирались так далеко на север. Те, с которыми я столкнулась ранее, были курьёзом, небольшой шайкой, нанятой для разведки в этих местах. Но с другой стороны, что если я столкнусь с женщинами-пантерами, с какой-нибудь другой их шайкой, к югу от реки? Я была не из таких женщин. Мне не хватало их размеров, их знаний и навыков, их ненависти и мужественности, их силы и свирепости. Они будут рассматривать меня столь же никчёмной и презренной, как и других из меньших, более слабых и мягких, более женственных женщин, которых они презирали, женщин, чьи запястья, казалось, были созданы для рабских наручников, чьи шеи, казалось, предназначались для ошейника. У мужчин нет никакой ненависти к таким женщинам как я, а вот у женщин-пантер, по неким причинам, есть. Почему так получается? Разве это мы виноваты в том, что мужчины предпочитают нас, а не тех женщин, которые крупнее, сварливее, жёстче, воинственнее и толще? Это ведь не наша вина, что их тела не смогли бы заинтересовать даже тарлариона. Делали ли наши потребности и страстность, наша привлекательность и красота, наше желание любить и служить, нас меньшими женщинами, чем они? Я так не думала. Уверена, у нас тоже было право на существование, даже притом, что мы принадлежали к тому виду женщин, которых мужчины охотно покупают и продают, к тому виду женщин, за которых мужчины готовы драться и отчаянно торговаться, чтобы забрать со сцены. Нет, теперь я узнала о женщинах-пантерах достаточно, чтобы постараться избежать встречи с ними. Если они меня не убьют, то изобьют точно, причём за мою красоту, если таковая вообще имеет место, а потом продадут, или обменяют на мешочек наконечников для стрел.

Темнело.

В той поспешности, в которой я покидала лагерь, у меня не было возможности украсть еды. Слишком внезапно всё произошло. Я убегала в расстроенных чувствах, едва подвернулся шанс, ни о какой подготовке и речи не шло. Кто мог знать, когда мне может снова представиться такая возможность? Да и может ли вообще? Даже горстка каши, смоченной в луже, была бы сейчас более чем кстати. Я ведь не была девушкой, посланной на рынок за покупками, чтобы ходить по лагерю с корзиной, тем более покидать его с нею. Как известно, рабыня — собственность, и ей ничего принадлежать не может. Она не наделена правом на аксессуары свободного человека, скажем, на кошелёк или сумку. Рабская туника, как и большинство гореанских предметов одежды, не имеет карманов. Туники иногда осматривают и, если в ней будет обнаружен вшитый внутри карман или открытая кромка, в которой, скажем, может быть спрятан леденец, не говоря уже о бит-тарске, то девушке не стоит удивляться тому, что её ожидает наказание причём, вероятно, довольно строгое. Среди рабынь немного таких, которые столь глупы, что ожидают терпения или снисходительности со стороны рабовладельца. В конце концов, они — рабыни.

Я тщательно присматривалась к местности, чтобы заранее заметить и избежать участков, заросших кустами-пиявками. Теперь я кое-что знала о лесе.

Меня по-прежнему мучил вопросом, как вышло, что в прошлый раз я вернулась к корабельному лагерю? Мне это всё ещё казалось непостижимым. Как бы то ни было, теперь я вряд ли повторю эту ошибку. Теперь у меня появился некоторый опыт хождения по лесу.

Растянувшись на животе, я припала губами к небольшому ручью. Его течение указывало мне направление на Александру. Такие простые нюансы помогают ориентироваться. Теперь у меня было больше опыта лесной жизни. Кроме того, теперь, когда я была уверена, что меня не преследуют, я могла спокойно осмотреться и найти что-нибудь, чем утолить голод. Вскоре мне повезло и на стволе одного из деревьев, на высоте, до которой я могла добраться, я заметила, толстое перекрученное гнездо тур-паха, украсившее или заразившее это дерево. Я оторвала от ствола кусок лианы, цеплявшейся своими тонкими, острыми корешками за кору. Моей добычей стали несколько тяжелых мясистых листьев. Конечно, кто-то мог бы предпочесть тур-пах, сваренный в бульоне, или потушенный вместе с мясом, или даже обжаренный в масле, солёный или сладкий, но его часто, возможно, даже чаще всего, употребляют в пищу сырым. Это — основной компонент большинства гореанских салатов.