Джон Норман - Заговорщики Гора [ЛП]

Более того, я начала подозревать, чем я могла бы стать, была готова стать и даже хотела стать, в их руках. А хотела стать рабыней.

Капюшон сдёрнули с моей головы, и я, сделав глубокий вдох, зажмурилась, ослеплённая светом, резавшим глаза.

Мне сунули небольшой лоскут ткани, в который я тут же вцепилась.

Проморгавшись, прижимая ткань к себе, я принялась озираться.

Я находилась в камере, квадратной, относительно небольшой, приблизительно восемь на восемь футов, одна из стен которой, обращённая к улице была зарешечена. Пол камеры располагался фута на четыре выше уровня мостовой, так что оттуда, учитывая редкие прутья, можно было легко рассмотреть то, что находилось в камере. Слева от решётки, на том же самом уровне, что и пол камеры имелась круглая цементная платформа, застеленная потёртым грязным алым ковром. С улицы на цементную платформу можно было подняться по ступеням, несомненно, по тем самым, по которым меня проводил сюда охранник. Его, кстати, уже не было. Из клетки на платформу вёл короткий проход, попасть на который можно было через зарешеченную дверь.

В камере помимо меня находилось ещё шесть девушек, а у двери стоял крупный мужчина в одной набедренной повязке и разглядывал меня. Судя по всему, это был помощник работорговца.

Под его пристальным, оценивающим взглядом я ещё крепче сжала ткань.

Все девушки были одеты в короткие распашные туники, и у каждой имелось по короткой белой простыне. Некоторые кутались в неё, другие просто держали её под рукой.

То, что я прижимала к себе, оказалось такой же туникой и простынёй, как и у остальных.

— Какая же она глупая, — рассмеялась одна из них.

Признаться, я порядком растерялась, я просто не знала, что должна делать.

Мне отчаянно хотелось одеться. Теперь, когда с меня сняли капюшон, я внезапно со всей ясностью осознала свою наготу. Я застыла в растерянности и страдании. На мне в тот момент не было даже ошейника. Что если кому-то из людей снаружи придёт в голову заглянуть в клетку? Впрочем, у меня, конечно, имелась и другая отличительная отметина.

— Точно глупая, — поддержала её другая девушка.

— Так она же варварка, — заметила третья.

— Мне можно одеться, Господин? — наконец, выйдя из ступора, спросила я.

— Да, — буркнул мужчина и, отвернувшись, через мгновение оставил камеру, закрыв и заперев за собой дверь.

Несколько запоздало я вспомнила, что рабыня не может одеться не получив на это разрешения. В большинстве случаев у рабынь, конечно, есть постоянное разрешение на ношение одежды, но это разрешение может быть аннулировано владельцем в любой момент. Это в чём-то похоже на речь. Рабыня не должна говорить без разрешения, но многим дано постоянное разрешение говорить, которое, конечно, может быть отобрано в любое время. Для тех, кого могли бы заинтересовать такие вопросы, поясню, постоянное разрешение одеваться предоставляется чаще, чем постоянное разрешение говорить. Вероятно, найдётся не так много того, что могло бы глубже убедить женщину в её неволе, чем необходимость просить разрешение говорить. Бывает, постоянное разрешение говорить отменяется на несколько анов, или дней, или даже недель, чтобы она могла лучше осознать, как ей нужно это разрешение, и тот факт, что оно не обязательно будет предоставлено. Возможно, ей отчаянно хочется поговорить. «Могу ли я говорить, Господин?» — спрашивает она. «Нет», — сообщают ей, в очередной раз напоминая о её ошейнике и клейме.

Я выглянула через прутья решётки на улицу. Мужчины и женщины проходили мимо, некоторые задерживались у ларьков, заходили в магазины, расположенные на другой стороне улицы, но никто, казалось, не интересовался зарешеченной нишей в стене или её обитательницами.

Я торопливо и с благодарностью натянула короткую тунику и запахнула полы, придерживая их рукой. Мне вдруг пришло в голову, как просто этот предмет одежды мог быть распахнут и снят с меня. Затем я накинула на плечи и обернула вокруг себя простыню, край которой оказался на середине моих бёдер.

Вертикальные прутья были крепкими, установленными через шесть дюймов и укреплёнными через каждые десять хортов, или около того, горизонтальными узкими полосами. Такая решётка, пожалуй, удержала бы даже мужчин.

Это заставило меня почувствовать себя особенно беспомощной.

Я смотрела сквозь прутья наружу. Фактически, если не считать толстых прутьев, камера была открыта. Я прекрасно видела всё, что происходило на улице. И для меня было более чем очевидно, что снаружи будет столь же легко рассмотреть всё, что происходило внутри зарешеченной ниши. Любой прохожий на улице мог просто заглянуть внутрь и увидеть нас. Здесь просто негде было спрятаться. Мне внезапно вспомнились витрины земных магазинов, огромные окна, перед которым прохожие могли остановиться и небрежно поинтересоваться тем, что могло бы продаваться внутри.

Но здесь продавали меня и нескольких других!

Я повернулась и окинула взглядом остальных обитательниц камеры, остальной товар, других девушек, с которыми я оказалась в одной витрине. На всех были такие же, как и на мне, распашные туники. Четыре брюнетки и две блондинки, одна чуть темнее, вторая чуть светлее. Ни на одной из них не было ошейника. Но я нисколько не сомневалась, что все они были хорошо отмечены. Гореанские торговцы не пренебрегают такими деталями.

Под простынёй на мне была надета туника, хотя и, что называется, «рабски короткая», но весьма обычная. Сомневаюсь, что среднестатистическая девушка ожидала бы большего, если только она не была рабыней-служанкой какой-нибудь Леди.

Я подошла к решётке и, сжав прутья, выглянула наружу. Меня совсем не порадовало то, что я увидела. Это никак не могло быть каким-нибудь высоким рынком. С тем же успехом можно было бы быть прикованной цепью к рабской полке где-нибудь на улице!

Несомненно, это была какая-то ошибка.

Это был не тот рынок, на котором должны были бы продавать таких как я. Это точно не Курулеанский рынок, о котором я столько слышала, дворец торговли, украшенный статуями, резными фигурами, колоннами, фонтанами, гобеленами, с его удобными креслами для покупателей и выставочными клетками, прутья которых были серебряными, с его огромным, освещенным факелами залом, который мог вместить больше двух тысяч покупателей, с его большой центральной сценой, с высоты и достоинства которой не погнушались бы быть проданными даже отвергнутые дочери Убаров.

Я осмотрелась. Помощника работорговца нигде не было видно. Я должна была жаловаться. Я должна привлечь их внимание к допущенной ими ошибке.

Я уже подумывала о том, чтобы позвать помощника работорговца, но в последний момент воздержалась, решив, что лучше всё же этого не делать.