Ядвига Симанова - Восход памяти [litres]

– В таком случае что здесь делаете вы? – Резонный вопрос напрашивался, и девушка озвучила его.

Константин изящным движением слегка приподнял очки, за которыми темные красивые глаза искрились улыбкой.

– Я – наблюдатель, – отвечал он. – Наблюдаю на практике за тем, как растворяется человеческая индивидуальность в едином сознании толпы.

– Наблюдаете, но не вмешиваетесь? – немного резко осведомилась Марианна.

– Понимаете, я при всем желании ничего не сделаю для толпы. Это – лавина, а у меня нет ни сил, ни возможностей, чтобы ее остановить. Мой голос утонет в таргетированной монотонности Иллариона и ему подобных. Я лишь могу предостеречь того, чей разум пока не охвачен лавиной, кто пока не пойман на крючок.

– Как вы предупредили меня?

– Да, наверное. – Константин помедлил с ответом, словно решил говорить только правду, которая, однако, давалась с трудом. – Я не вмешиваюсь, как правило. Не специально вышло… – И он снова принялся протирать очки. – А каким ветром сюда занесло вас?

Марианна поведала ему о разговорчивом таксисте и приглашении, которым он ее одарил. Во время беседы девушка старалась угадать возраст своего нового знакомого. Когда он говорил о гипнозе, бессознательном, хитростях Иллариона, столь непоколебимая уверенность в доскональном знании предмета выдавала в нем мудрость, на лице намечались морщинки, что не говорило в пользу юности, но время от времени проскальзывающая в его поведении неловкость и даже какое-то детское смущение сразу убавляли лет. Мужчина, чей предположительный возраст, по мнению Марианны, колебался в довольно широком диапазоне от двадцати семи до сорока лет, все больше нравился ей. И дело было не только в его привлекательной наружности. Ей весьма импонировали его ненавязчивость и природный такт, несмотря на пару неловких эпизодов, но даже тогда он отнюдь Марианну не оскорбил, а скорее умилил, искренне сконфузившись. Находиться в тот момент рядом с ним приятно и мило, и нечего больше желать.

Константин оказался дипломированным психологом, что многое объясняло и будило любопытство. Марианна представила себя лежащей на кушетке в кабинете привлекательного психоаналитика… Представила и задала вопрос:

– Вы консультируете? Ведете прием?

– Нет-нет, – поспешил внести ясность Константин. – Я занимаюсь наукой. Вхожу в состав исследовательской группы, которая работает над одним научным проектом. Точнее сказать, – снова легкий румянец тронул его гладкое лицо, – я курирую этот проект. Но боюсь, вам это будет неинтересно.

– Отчего же? Расскажите хотя бы в двух словах!

– Я занимаюсь памятью, – произнес Константин, устремив на собеседницу взор – настолько прямой и открытый, что он, казалось, проникал в самое сердце. – Память – все, что у нас есть. А все, что мы помним о себе, и есть мы. Мы живем, ежесекундно воспроизводя в уме собственные воспоминания. Когда вспоминаем, мы совершаем поступки, диктуемые памятью о том, что мы делали или помышляли когда-то в прошлом, памятуя о результатах прошлого действия. Память – безжалостный диктатор, не оставляющий выбора. Но в то же время она – бесценный помощник, формирующий нашу личность, нас самих. Я скажу больше: у целых народов, даже всего человечества существует единая общая память. То самое коллективное бессознательное хранит воспоминания о далеком прошлом – прошлый опыт всего человечества мельчайшими крупицами выплескивается в сознание индивида и воспринимается им как собственный, хотя на самом деле является воспоминанием давно ушедших предков. Так или иначе, значение памяти трудно переоценить, потому она – более чем достойный объект для исследования.

Константин, заметив, что из его речи девушка улавливает далеко не все, осекся.

Он прервал монолог и решил повернуть разговор ближе к личности самой девушки:

– Скажите, есть что-то такое в вашем прошлом, что вам бы хотелось выкинуть из него, попросту забыть?

Взгляд Марианны упал на колени – атрофированные мышцы под синими джинсами, вечное сидение в опостылевшем кресле, когда так хочется встать и убежать. А этот рафинированный ученый красавчик еще спрашивает, что бы она предпочла забыть!

– А по мне разве не видно? – возмутилась Марианна, повысив голос, – к счастью, свидетелей тому не нашлось: в буфете они остались одни, толпа благополучно вернулась в зал. – Я сильно, вы даже не представляете, как сильно хочу забыть аварию, забыть недуг, встать с этого проклятого кресла и побежать, да, побежать навстречу ветру, дождю, снегу, в неизвестность, бежать, не оглядываясь, задыхаясь, пока хватит сил, до самого горизонта, где алеет закат! И, ощутить усталость в мышцах, ощутить кровь, биение загнанного сердца, саму жизнь на ее пределе! Вот чего я желаю!

– Я не хотел обидеть вас… Я не должен был… Надо было по-другому… – неуклюже оправдывался Константин, стараясь успокоить девушку. – Давайте я провожу вас на воздух!

– Не нуждаюсь! – в сердцах выпалила Марианна и, не глядя на Константина, направила коляску к выходу.

Злилась она не на него, она злилась на саму себя: на дорожки слез, что струились по щекам, на растекшуюся тушь, унижающую жалость, которую она сумела вызвать, на собственную несдержанность и глупость. У самых дверей гостиницы ее окликнул знакомый голос. Обернулась – Константин.

– Простите, я иногда веду себя как полный идиот, кретин, осел… Психолог, а общаться не умею. Простите дурака! – сказал он, обнажив ровные зубы в обезоруживающей улыбке, которую, однако, Марианне не суждено было лицезреть, потому что она не смела поднять глаза – растекшаяся тушь являла фатальную катастрофу. – Возьмите мою визитку! Позвоните, если захотите поговорить! Или просто так позвоните!

Марианна, не глядя, протянула руку, и плоская карточка легла на ладонь.

Одиноким поздним вечером и всю столь же одинокую ночь Марианна неустанно прокручивала в голове обстоятельства завязавшегося накануне знакомства с таким удачным началом и таким досадным завершением. И что она так завелась от, по существу, безобидного вопроса, как будто Константин был ей чем-то обязан или виноват в ее печальном положении? Подчеркнутая деликатность, проявляемая другими по отношению к ней, всегда раздражала. Константин же, напротив, вел себя так, как будто не замечал никакого недуга, никакой «особенности», как теперь принято говорить, подразумевая под этим все ту же ущербность. Подмена понятий не изменит смысла: ущербность всегда ущербностью и останется, как ее ни назови. Разве не того она сама и желала, чтобы с ней обращались не как с «особенной», ущербной, предупредительно деликатничая из боязни травмировать, ранить ее обостренные убогим положением чувства, а относились бы как к равной без страха задеть или обидеть? Почему она именно от Константина ожидала сочувствия и чуткости, проявления коих кем-то другим непременно бы взбесило ее? Ответа она не находила. Между тем, прокручивая в голове заданный им вопрос, она не переставала удивляться, почему ответила именно так. Если судить искренне, по совести, ответ предполагался совсем иным: нет, она не обманула, сказав, что хотела бы забыть об аварии, но разве с аварии начались ее несчастья? Авария – скорее их закономерный итог, а корень следует искать в самом начале. Пустой перрон, цыганка в пестром платке, брошенные ею точно плевком слова – вот что она в действительности хотела бы забыть, стереть, уничтожить, вот о чем следовало рассказать. Но признаться во встрече с цыганкой значило посвятить нового знакомого во все свои проблемы, раскрыть всю подноготную, обнажить душу перед первым встречным, и, как Марианна успела убедиться на собственном опыте, такая откровенность всегда отталкивает. Впрочем, памятуя о проклятье цыганки, неоднократно проявлявшем свою состоятельность и безупречное действие, сохрани она тайну или нет, с ногами или без, у нее с Константином все равно ничего бы не вышло. Получалось, что, открывшись Константину, она ничего не теряет. В худшем случае он отстранится, в лучшем – она приобретет в его лице неплохого советчика, а вероятно, и друга.