Тим Скоренко - Стекло [litres]

Даже если ты и прав, то что? Что ты хочешь мне сказать? Я хочу сказать, что вещи, которые не подчиняются твоей логике, существуют. Потому что существуют вещи, которые в принципе не подчиняются логике. Никакой. Тебя породило Стекло, крошечный осколок в уголке глаза, как в детской сказке про мальчика и принцессу. И ты не знаешь почему. Почему ты – машина смерти с повышенным чувством справедливости, а они – наркоманы, просыпающиеся только ради того, чтобы принять ещё дозу – и так до самого конца. Я родился таким. Ты знал своего отца? Нет. Да, сказал Саваоф. Ты и не мог знать.

Дальше они шли молча. Зал с зависимыми, потом короткий коридор, дверь с кодовым замком, ещё один коридор и лестница вниз, три пролёта, и ещё поворот, и он уже окончательно запутался. Он хотел спросить: чего ты от меня хочешь? Зачем ты мне это показал? Зачем ты спросил об отце? Но молчал. Потому что это не те ответы, которые ты хочешь услышать прямо сейчас. Для них придёт время. А если не придёт, ничего страшного – видимо, так и нужно.

Они вышли в зал – большой, с колоннами, похожий на храм. О-о-о, внезапно крикнул Саваоф, и эхо отразилось от пространства и рассеялось по помещению. Он спросил: зачем. Просто так, сказал Саваоф, мне просто нравится, как здесь звучит голос. Нам не сюда, нам туда. Это была совсем маленькая дверца, ещё немного, и ему бы пришлось чуть пригнуться, чтобы войти, и там была комната, довольно обширная, со столом и книгами на нём, и с компьютером, а за компьютером сидел человек в синих одеждах, подколотых золотой фибулой. Он поднял глаза и улыбнулся, а потом встал и протянул руку – это был жест делового человека, офисной крысы, а не властителя умов и сердец. Меня зовут Ка, сказал человек, я здесь главный. Он не знал, стоит ли пожимать руку человека, которого, по всей логике, следует убить, поскольку именно он стоит за женщиной, которую били, и за теми, кто бил эту женщину, и за всем прочим, и он должен бы убить его без всякого сомнения, молча, прямо сейчас, вбить в горло его чёртово приветствие, сломать ему шею, а потом развернуться и превратить лицо Саваофа в кровавую кашу – но странное чувство настигло его, а точнее, отсутствие так близко знакомого чувства. Он не видел в этих смертях мести, наказания, кары; он воспринимал этих двоих как обычных людей, стоящих перед ним, и за ними не было никакой вины. Что-то помутилось в его голове, стол поплыл перед глазами, и Ка сказал: садись, в ногах правды нет. Но правды не было ни в чём: он сел на стул, и в нём сталкивались две противоположности: его память диктовала ему убить, потому что он видел, что сотворил Ка, и потому что, когда он убивал, резал, давил для того, чтобы выйти на Ка, чтобы найти его, ничто ему не мешало, ничто не ёкало внутри – это было справедливо, так и должно было случиться, все эти мёртвые курьеры, мелкие бандиты, вся эта жалкая мразь, которой не должно было случиться. Но когда он прошёл по лестнице из тел и пришёл к Саваофу, пришёл к Ка, пришёл к тем, кто был виноват и кто должен быть наказан, всё изменилось – их нельзя было трогать, нельзя было убивать, и он не знал причины. «Можно» против «нельзя», «нужно» против «невозможно».

Объясни, сказал он. Через силу, через себя, потому что он никогда ни о чём никого не спрашивал – всё и всегда было чётко, понятно, однозначно. Объясни мне.

Ты запутался, даян, сказал Ка. Это хорошо. Если бы ты не запутался, ты бы уже убил меня. Но ты не убил. Потому что ты должен убить другого человека. Которого не посмел убить я. Которого не посмел убить никто из тех, кто хотел, а хотели многие. Я не наёмный убийца. Конечно, нет. У меня есть убийцы, но никто из них не справится, потому что сколько бы я им ни заплатил, чем бы я их ни привлекал, они в итоге всё равно пойдут за ним. Никто не поднимет на него руку. А ты, спросил он. И я не смог. Почему ты думаешь, что смогу я? Потому что ты почувствуешь. Ты поймёшь, что должен. Я не нанимаю тебя, потому что тебя невозможно нанять, но я прошу тебя поверить, потому что знаю, что ты можешь поверить.

Но это же ты, сказал он. Это же из-за тебя, при чём тут он, я же вижу это глазами, я же слышу это ушами, я же чую твой запах. Да, ответил Ка, это я, но я просто пешка, я исчезну и превращусь в прах, в тлен, в гной, а он – не исчезнет, он будет жить, пока не станет Стеклом, и он – кукловод, он запустил цепь событий, которую нельзя остановить иначе. Кто он? Тебе ничего не скажет его имя, и никому ничего не скажет его имя, он родился далеко отсюда и сменил тысячу имён; сейчас его называют Проводником, но и это неправда. Где он? Он ушёл на север тридцать лун назад, и сейчас он где-то там, бредёт по снежному полю в защитном костюме. Куда он идёт? К истоку Стекла – туда, откуда оно появилось, где сформировалось, и откуда постепенно наступает, и наступит, обратив всех нас в себя. Зачем он туда идёт? Я не знаю. Не знаешь? Не знаю.

Наступила тишина. Он сидел и думал. Пространство обрело очертания, голова перестала кружиться. Он никогда не задавал себе вопроса: что нужно делать, что ты должен делать, даян. Он всегда знал. Нужно встать, нужно идти, нужно мстить, нужно предотвращать, нужно убивать, иногда нужно щадить. Нет никаких дилемм, нет никаких сомнений, мир поделен на чёрное и белое, и это единственно верное деление. Чёрное стереть, белое оставить. Чтобы всё стало белым. Шестое чувство всегда совпадало с остальными пятью. Негодяй выглядел как негодяй, пах негодяем, звучал как негодяй и так далее. Ты просто подтверждал его статус очередным ударом, уколом, взмахом лезвия. Но вот перед тобой человек, о котором все пять чувств кричат: убей, убей, убей, а шестое молчит, и придётся слушать его, потому что оно главное. Ты приходишь в ресторан, заказываешь рыбу, тебе приносят рыбу, она пахнет рыбой, ты разрезаешь её, вычленяешь мелкие косточки и кладёшь в рот нежный кусочек – и внезапно чувствуешь вкус клубники, и что-то ломается; ты ненавидишь в этот момент и рыбу, и клубнику, и не понимаешь, что это, зачем принесли, чувства расслаиваются и перестают работать в совокупности. Но спор между вкусом и зрением – мелочи, лёгкая шоковая терапия, вызывающая улыбку; здесь и сейчас его раздирало на части так, как будто тело на площади привязали к четырём лошадям, и те тянули, тащили, рвали.

Я поверю, сказал он. Но если ты обманешь мою веру, я вернусь, ты знаешь, что я вернусь, и я превращу тебя в кровавую кашу. Даже если всё внутри меня будет кричать: он ни при чём, не трогай его. Я смогу победить сам себя. Я вытяну из тебя кишки и намотаю тебе их на шею, и ты будешь жив всё время, пока я буду это делать. Да, кивнул Ка, так и сделаешь. Он повернулся и пошёл к двери. Ты знаешь, что делать, спросил Ка. Да. Тебе понадобится костюм. Всё, что мне понадобится, ты приготовишь завтра. Я приду и заберу. Хорошо.